Дамон мучительно раскашлялся, утирая губы.

– А меч?

Доссайн обернулся к брату-хранителю:

– Исполняющий обязанности посла желает знать твое мнение о клинке. Возьми меня за руку и глянь в зеркало.

Монах подчинился, и Доссайн заметил, как взгляд его зашарил в поисках собственного отражения на месте физиономии Дамона. Брата-хранителя непроизвольно передернуло, и он начал, сбиваясь:

– Брат-чтец и его помощник согласны с моей предварительной оценкой… до более подробного… э-э… изучения ситуации. Наиболее вероятно – почти бесспорно – что этот меч является зачарованным клинком Косалла, ныне известным как меч святого Берна… хотя в его истории – как можете догадаться, весьма долгой – нет сведений о том, чтобы этот меч вызывал одержание или… э-э… судорожные припадки. Это само по себе говорит против такой точки зрения; кроме того, на клинке видны знаки, судя по всему, руническая надпись или чаропись некоего рода, изучить которую вблизи мы не смогли по понятной причине… в то время как клинок Косалла ничем не украшен. С другой стороны…

– Итак, – отрезал Дамон – голос его, невзирая на болезнь, оставался крепок и суров, – вы не знаете, что случилось с братом Райте, не представляете, как можно вызволить его из этого состояния и даже возможно ли предпринять подобную попытку.

– Я… э-э… ну… – Брат-хранитель сглотнул. – В общем, так и есть. Но… – Он неуверенно ткнул пальцем туда, где на палубе бревном валялся Райте. – Э-э… радиус реакции брата Райте постепенно увеличивается с того момента, как мы начали осмотр этим утром. Мы ожидаем, что он стабилизируется на расстоянии пяти-шести футов – максимальном, куда он может дотянуться клинком, если только не сумеет каким-то образом подняться на ноги.

– А если он встанет?

– Ну, э-э…

Дамон нахмурился.

– Полагаете, это действуют чары?

Брат-хранитель кивнул.

– Оба наших товарища, способных входить в транс, подтверждают это – хотя их доклады сами по себе вызывают некоторые трудности. Хотя Оболочка пострадавшего несет явные следы повреждения – скорей всего, магической природы, – в окружающих ее токах Силы нет никаких возмущений; иначе говоря, если это действуют чары, мы не в силах определить, откуда они проистекают.

Дамон вздохнул.

– Я вижу только одно решение. Мы должны поместить его вместе с мечом в кладовой склеп.

Ход мыслей посла был Доссайну понятен. Кладовой склеп был частью монастырских владений брата-хранителя: обложенная стальными плитами комната в подвале с дверью толщиной в два фута. Тщательно отгражденная от потоков Силы, она служила для хранения опасных заколдованных предметов. Как склеп, так и дверной проем были довольно велики; возможно даже, что Райте удастся туда затащить, не спровоцировав убийственного защитного рефлекса. Там Райте будет полностью отрезан от внешних источников Силы и, возможно, сумеет перебороть загадочные чары, сковавшие его.

– Но… но… – запротестовал брат-хранитель, – как же нам доставить его в посольство? Мы его с баржи-то снять не можем!

– Для начала, – заметил Дамон, – нам необязательно снимать его с баржи. Достаточно передвинуть баржу.

– С капитаном возникнут проблемы, Дамон, – пробормотал Доссайн. – Он уже капризничает и бормочет что-то о компенсации за потерянное время. Думаю, он просто отправил бы посла Райте на дно и поплыл бы дальше в Терану, если б мог.

– Выкупите его груз, – распорядился Дамон. – Если придется, выкупите проклятую баржу. Но верните Райте сюда. Не знаю, что происходит, но твердо уверен – это связано с ним.

– Но… но расходы… – заныл брат-хранитель.

– Посол Райте является подданным Монастырей, и он в беде, – процедил Дамон сквозь стиснутые зубы. – Исполняйте.

– Но, – мягко заметил Доссайн, – если предположить, что состояние посла не изменится за время пути, мы так и не сможем снять его с баржи.

– Это уже не ваша забота. Тащите его сюда.

Связь прервалась.

Доссайн вздохнул.

– Что ж… возвращаемся в Анхану.

В конце концов против Них Ханнто-Косу настроило то, что Они творили с девочкой.

В смутном туманном киселе, что сходил для теней умерших за мысли, он полагал, что расплавил бы на металлолом проклятую корону Дал’каннита, если б знал, что, преобразившись в Ма’элКота, сам он окажется здесь: призраком в собственном черепе, против своей воли вовлеченным в бесконечное, беспредельное насилие над невинным ребенком.

Иной раз Ханнто мерещилось, будто он вплетен в колоссальную слизистую паутину – стеклянистая мерзость цеплялась за нагое тело девочки, капала в глаза, забивалась в рот, и нос, и уши: каждая капля искала отверстия, которое открыло бы ей путь к реке. А другой раз мерещилось, что девочке вспороли живот, а он перебирает неторопливо ее кишки, внимательно изучая их дюйм за дюймом в поисках неуловимой связи с разумом Шамбарайи. Подчас то было насилие, простое и явное, жестокое надругательство, попытка мучениями добиться капитуляции: «Пусти нас к реке ».

Иногда мерещилось, что с девочки содрана кожа и живая плоть обтягивала его, словно гротескный маскарадный костюм, будто бы, прикинувшись ею, он мог дотянуться до реки.

Не то чтобы Ханнто пребывал в сознании; если так, то в чужом. Как и остальные тени, он был личиной, но не личностью, набором взаимосвязанных воспоминаний и впечатлений, отношений и манер, который Тан’элКот поддерживал, чтобы препоручать ему отдельные задачи, которые иначе пожирали бы неоправданно большую долю его внимания. Конкретно Ханнто был специализированной подпрограммой, с помощью которой Тан’элКот получал доступ к областям украденных воспоминаний и умений, связанным с искусством и эстетикой.

Но он был не просто программой: он был фундаментом, оригиналом, ядром того существа, что стало господом Ма’элКотом. Когда Ханнто выдавалась возможность подумать, ему нравилось считать себя душой бога.

Ханнто-Коса никогда не гонялся за женщинами, да и за мужчинами тоже; плотские страсти оставляли его равнодушным. Он не стремился к богатству; для него оно было средством, но никак не целью. Он не был любителем роскоши и неги, и жизнь в бесконечных развлечениях не привлекала его. Не стремился он к власти над окружающими.

Единственной его страстью была красота.

Возможно, причиной тому послужили обстоятельства его рождения, отяготившие его перекрученным телом, вселявшим лишь жалость в сердца, и лицом, которому женщины предпочли бы навозную лепешку. Возможно. Анализировать корни своей одержимости он тоже не стремился – она была частью бытия, как солнце, ветер и перекошенный хребет. Заинтересовать себя правдой или кривдой, добром или злом, истиной и ложью он никогда не умел. Красота была единственным смыслом его жизни.

Вскоре после того, как он совершил грандиозный прыжок – от собирательства к творению, он создал себе новое «я»: вылепил из себя образ ужасающей красоты, коим был Ма’элКот. Но даже в самые недобрые минуты не было в нем ничего омерзительного. До сего дня.

Вот почему столь отвратительно было для Ханнто-Косы то, что сотворили Они с Верой Майклсон. Оно было уродливо.

Поразительно, безнадежно, убийственно уродливо.

Он не мог закрыть глаз, ибо не было у него очей. Не мог отвернуться, ибо и головы у него не было. Благодаря неотъемлемым особенностям своего бытия он не мог не знать мучительных подробностей бесконечного надругательства над ребенком. Состояние это Ханнто находил нестерпимым, но изменить его не мог никаким образом: он был лишь набором черт, способностей, воспоминаний, лишенным собственной воли, – личина, но не личность.

И все тени отзывались на его омерзение. Несчастный Ламорак мог лишь хныкать. Даже Ма’элКот – прежде бог, а ныне осколок личности, которому поручено было искать связь с рекой, – ненавидел дело рук своих, но остановиться не мог.

Здесь стало так тесно.

Внутренний мир Тан’элКота переполняли, грозя разорвать изнутри, бессчетные, почти бессмысленные людишки: безликие следы безликих толп Земли, крошки практически безвольных рассудков.