В глазах Веры блеснули слезы. Девочка прикусила губу и всхлипнула, будто собиралась разрыдаться, но передумала.

– Не надо меня бить.

– А еще юным леди из деловой касты не подобает поучать своих бабушек.

– Ты меня больше не бей, – серьезно предупредила Вера. – Мама хочет, чтобы я себя хорошо вела при тебе. Велела хорошо себя вести, пока папа за мной не придет. Во всем тебя слушаться. Но если ты меня побьешь, она тебе сделает плохо.

Вот так. Первое явное свидетельство, возможно, неизлечимой травмы, нанесенной ребенку безответственными воспитателями. Эвери тихонько вздохнула и кивнула.

– Во-первых, – менторски произнесла она, – человек, которого ты называешь папой, тебе не отец. Он – если он вообще имеет к тебе юридически какое-то отношение, в чем можно усомниться, – твой отчим.

– Я знаю, – отмахнулась Вера. – Ты думала, что это большой секрет? Я об этом все знаю.

– Да? – Во рту у Эвери снова стало кисло. Она втайне тешила себя мечтами сообщить ребенку о его истинном происхождении, объяснив, как Майклсон убил ее настоящего отца.

– Конечно. У мамы от меня нет секретов. Не бывает.

– Хорошо. В любом случае, человек, которого ты называешь папой, за тобой не придет, – продолжала Эвери. – Собственно говоря, ты с ним больше не увидишься, разве что в суде или, быть может, в сети. Не жди его и не будешь разочарована. Твоя мать вступила с ним в сговор, чтобы лишить тебя наследственных прав. Поэтому ее желания и намерения в данном случае не играют роли. От своих родительских прав она отказалась. Ты понимаешь? Они хотели причинить тебе вред. Они тебя не любят.

Вера слушала молча.

Эвери снова вздохнула.

– Я понимаю, что эти истины могут показаться жестокими, но правда обычно сурова, Вера. Осознать это – значит сделать первый шаг к взрослой жизни.

– Ничего ты не понимаешь, – безмятежно отозвалась девочка. – Мама сейчас со мной. Я чувствую, как она меня любит. А папа за мной придет. Если ты меня обидишь, папа сделает тебе еще хуже, чем мама. Он вообще-то сукин сын , – сообщила она с детской наивностью, явно цитируя отчима-матерщинника, но не понимая смысла слов. – Он тебе п…ды даст .

Эвери поморщилась.

– И наконец – угрозы подобного рода неприличны. Я понимаю, ты… не имела возможности это усвоить, живя в одном доме с актерами, но имей в виду, что в реальной жизни ни один из твоих родителей не в силах причинить мне даже малейшее беспокойство. Настаивать, чтобы твоя гран-маман опасалась этих низкорожденных созданий, – значит потакать своим фантазиям, что не только неприлично, но и опасно для бизнесмена. Ты больше не будешь повторять эти нелепые угрозы, равно как не станешь поддерживать эту вредную иллюзию, будто ты поддерживаешь некую, – она поджала губы, – телепатическую связь с матерью. Вступая в светлую и прекрасную жизнь бизнес-касты, подобные детские игры следует оставить. Ты меня поняла, Вера?

– Да, гран-маман.

– Хорошо. Дай руку.

Вера протянула руку с такой готовностью и бесстрашием, что Эвери – импульсивно, повинуясь капризу – решила пожать ее, вместо того чтобы шлепнуть.

«Кровь в конце концов скажется».

Хэри сидел на краю пеноматраса, уставившись на голую белую пластиковую стену. Рваный пластик прикрывал стальной каркас койки, так что прутья почти не врезались в онемевшие как всегда, ноющие бедра.

Социальная полиция вцепилась в него клыками и не отпустит теперь, не пережевав в хлам.

У него отняли одежду, часы, наладонник и ботинки. Выдали зато одноразовую целлофановую рубаху и заперли в камере. Всякий раз, завидев социка, Хэри требовал вызвать его адвоката. Ответа не получил ни разу. Социки открывали рот только для того, чтобы отдать приказ.

Порой приходили боевые группы и выводили пленника, угрожая шоковой дубинкой. В первый раз – чтобы взять пробу ДНК для опознания, как обычно. Во второй раз – чтобы обдать ледяной водой из брандспойта, так что в камеру он вернулся избитым и трясущимся от холодаю В третий раз его обыскали, залезая одетыми в резину пальцами всюду, куда только могли залезть, – в рот, в нос, в задницу. И все это время он видел только одно лицо – свое собственное, отраженное в кривых зеркалах глумливых забрал.

Ему уже начинало мерещиться, что он различает выражения масок, словно какой-то вывих языка жестов – замеченный подсознанием разворот плеча, или головы, или темп жестикуляции – позволял ему заглянуть в души, позволял ощутить под масками людей.

Что именно им было нужно – он так и не понял, а из коротких реплик тюремщиков не смог заключить, но был отчего-то уверен, что они хотят чего-то. Выражение, которое он уловил на их масках, было сродни похоти. Или голоду.

По спине начинали бегать мурашки.

Перед глазами стояло выражение лица Шенкс, когда ее громила волок на плече Веру, – торжествующее и в то же время унылое. Чем-то ее лицо напоминало эти маски – она тоже добивалась чего-то от Хэри, и он не мог понять, добилась уже или нет. Достаточно ли ей забрать у него Веру или она правда попытается пробить через суд свои нелепые обвинения в насильственном межкастовом контакте? На что способна Шенкс, никогда не угадаешь. Она походила на древние внешние силы из рассказов Ма’элКота: словно собралась напитаться болью Хэри.

«Только выпустите меня из этой клетки…» – думал он. Возможно, Эвери Шенкс ему не по зубам, но не бизнесмены правят миром. Один звонок Марку Вило – праздножителю Марку Вило, ибо покойная Шермайя Дойл пять лет назад своим поручительством обеспечила ему возвышение, – и у Шенкс начнется персональный геморрой.

На самом деле она вряд ли причинит Вере вред. Это Хэри она хотела уничтожить. Отнять у него Веру – худшее, что она могла сделать, не нарушив закона. Членам высших каст не требовалось совершать преступлений; они могли пользоваться законом, чтобы переступить через тебя.

«Еще посмотрим, кто кого сломает. Посмотрим».

Но в глухой белесой пустоте камеры видение до смерти избитой Шенкс таяло, словно дым. Просиживая час за часом в коробке из пластика, Хэри вспоминал Криса Хансена и его слова о слепом боге.

По мере того, как утекали долгие, вязкие минуты заточения, капля за каплей возвращалось в память прочитанное. Хэри был почти уверен, что слепой бог – это вполне конкретная сущность и обозначаться должен прописной буквой, а то и двумя: Слепой Бог – вот так. В книге Дункана о нем упоминалось как об эльфийской общекультурной буке – вроде дьявола. Слепой бог считался могущественнейшим из людских божеств, но каким-то образом невидимым; хотя никто не знает об его существовании, воля слепого бога проявляет себя все равно. Его можно увидеть только в деяниях людей…

«Когда они надевают серебряные маски и тычут тебе пальцем в жопу», – промелькнуло у него в голове.

Что-то было в этих масках… что именно, Хэри никак не мог уловить, потому что не в силах был припомнить деталей описания слепого бога, но всякий раз это словосочетание вызывало перед глазами образ социальных полицейских. А всякий раз, думая о социках, он вспоминал о слепом боге. Словно социки были его явленным ликом. А лик социка – зеркало.

Продолжать эту линию рассуждений Хэри не хотелось.

В конце концов явился адвокат. Вызывать его не пришлось; история с арестом Хэри облетела по сети весь мир. Это адвокату пришлось несколько часов добиваться свидания. Новости он принес невеселые.

Поскольку значимость показаний на следствии менялась в зависимости от кастовой принадлежности заявителя, свидетельство Эвери Шенкс, что Вера является ее внучкой, считалось верным, покуда Хэри не докажет обратного. Помимо иска касательно насильственного межкастового контакта, Шенкс еще обвинила его на пару с Шенной в похищении ребенка. Суд уже доверил ей временное опекунство над Верой до окончания процесса.

И это было еще не все. Хэри согласны были отпустить под залог – в десять миллионов марок.

– Десять… миллионов?! – убито осведомился Хэри.