– Что, во имя всего святого, тебя так развеселило, дитя? Поделись шуткой. Я уверена, твои дядья ее оценят.

– Это не шутка, гран-маман. Я просто счастлива.

– Счастлива? Разумеется. Должно быть, это огромное удовольствие – попасть в приличный дом…

– Нет, не из-за этого, – Вера не удержалась и хихикнула. – Я счастлива, потому что папа здесь.

– Что?!

– Не здесь-здесь, – объяснила Вера. – А здесь-там. Он сейчас с мамой. – Золотые бровки тревожно нахмурились. – Вот только мама почему-то не рада…

Прикосновение губ Хэри вернуло богиню в ее личную мелодию великой Песни Шамбарайи.

С той секунды, как она оставила Анхану, Пэллес Рил не покидала вышних гармоний Шамбарайи, открывая в них бесконечные математические итерации заданной ею темы: баховские каноны на тему полужизни созданного ею противовируса. Единственный раз ее отвлекло расстройство Веры – верней, материнская слабость, когда она вновь обратилась просто в Шенну Майклсон и, забыв о цели, со всей возможной скоростью ринулась к ближайшей точке переноса. Но Хэри устами Веры поклялся, что справится на своей стороне, напомнив богине, что у той есть другие дела. Она доверилась ему.

У нее не было выбора.

Поэтому она сдалась под напором песни, глядя, как миллиарды поколений ее создания проплывают перед мысленным взором, точно колеса галактик, где каждая звездочка – это искра жизни. В теле Криса Хансена она нашла свой образец ВРИЧ и взрастила его в своей крови; там же она творила культуру противовируса. По завершении миллиарда генераций песня исцеления звучала все так же ясно и чисто, без единой диссонирующей мутации.

Но сейчас Хэри коснулся ее, и Шенна ощутила его боль и ярость – словно игла пронзила вздутый нарыв, в который превратились ее истоки. За много миль она коснулась его своей силой, заживляя раны и облегчая страдания. И вот тогда ее сердце кольнул ужас – чувство, столь чуждое ее натуре, что она поначалу не сумела ни распознать его, ни определить источник.

Ее дочь звенела в отдалении контрапунктом ее песне, счастливая даже в чужом доме, где держала ее бабка. Вера не испытывала страха; отец обещал ей, что придет за ней, обещал, что все будет в порядке, – и все же оказался здесь, одинокий, раненый, измученный, оставив Веру в руках врагов.

Вот что отравило ужасом ее спокойствие.

Сладостная нота в Песне Шамбарайи, что была физическим телом Пэллес Рил, прозвучала над любимым местом ее медитации – залитой солнцем лужайкой над заросшим ивами ручьем, в окружении дубов и грецкого ореха, что в трех днях пути на юго-запад от Анханы, – чтобы найти в песне отзвуки знакомого аккорда, еле слышной темы шумных каменистых порогов в семи лигах выше по течению. Она поймала этот отзвук и спела его вместе с рекой; сочетая эти аккорды с томным ритмом солнечной лужайки, она соединяла их в пространстве и времени.

Один шаг перенес ее с лужайки к порогам.

Еще за семь лиг она услыхала тихий шорох болот, где смеются камыши и бормочут под землей узловатые корни деревьев; несхожие мелодии слились в ее песне, чтобы богиня могла шагнуть от порогов в болото.

Так и шла она вдоль реки.

По мере приближения все ясней она ощущала в теле Хэри боль превыше той, что может испытывать плоть: ужас и холодную ярость. Страх. Отчаяние.

И в то же время рядом с ним не было никакой угрозы, никакой опасности. Она ощущала лагерь на перевале так ясно, словно его отбросы стекали прямиком ей на язык. Смутно чувствовала какофонию тысячи жизней на самом краю своего водосбора. И ничто в округе не желало Хэри Майклсону зла – лишь простые людские души слышала она, слепо, как это водится среди людей, ведомые призраками голода, похоти, сластолюбия.

Чего ему бояться?

Тринадцать шагов привели ее на озаренный рассветом склон пониже перевала, который люди зовут Кхриловым Седлом, – груда земли между иззубренными пиками, закопченными до стального цвета. Отыскав в песне мерный перезвон стекающего в каменную чашу маленького водопада, слившийся ныне с торопливым стуком сердца Хэри, Пэллес Рил сделала последний, проминающий реальность шаг и очутилась рядом с мужем в каменистой теснине, куда рушился водопад.

Хэри валялся на спине на краю пруда, наполовину вбитый между камнями. Лицо его было забрызгано, руки стянуты за спиной, в рот воткнут кляп. Он простонал что-то сквозь тряпку, в глазах стоял безумный ужас.

Шенна опустилась на колени, погладила его по щеке, и холодные брызги нежно оросили ее шею. Даже вонь людских испражнений не казалась ей неприятной, потому что ниже по течению их поглощали водоросли и травы, разрастаясь необычайно.

– Все в порядке, Хэри, – проговорила она. – Я здесь.

Она могла бы сложить в слова птичьи песни и журчание воды, стрекот сурков и треск камней, расколотых корнями травы, но вместо этого она заговорила губами Пэллес Рил, по той же самой причине, по которой собственными пальцами стала вытаскивать тряпку изо рта Хэри, вместо того чтобы призвать на помощь свою власть. Иногда даже богиня должна оставаться человеком.

Теперь она понимала его отчаяние: кто-то бросил его здесь умирать, и он боялся, что она не успеет явиться вовремя. Богиня впустила в свою песню печальные обертоны меланхолии. За столько проведенных вместе лет она так и не сумела его убедить, что жизнь людская – всего лишь струйка в потоке жизни; когда эта струйка, прекрасная и недолговечная, сливается с основным течением реки, ничто не потеряно. Теряться нечему.

Река вечна.

Слезы льются по его лицу, смешиваясь с грязными брызгами водопада. Шенна распутала тугой узел на грязной тряпке, Хэри дернулся от ее прикосновения и судорожно выплюнул кляп в воду.

– Беги, Шенна! – прохрипел он. – Это ловушка! Беги!

Она улыбнулась. Он что, ничего не понимает?

– Здесь нет опасности, Хэри…

Хэри забился в своих путах и завыл – безраздельное отчаяние звучало в его вопле.

От этого крика она вздрогнула, как от оплеухи. Неясная тревога, беспокоившая ее в последние минуты, вдруг невероятным образом пошатнула землю под ногами, и та подалась с неслышным рокотом. Планета, частью которой являлась богиня, потеряла целостность. Словно рассвет над горами, в душу ее входило осознание страха .

Каждое слово Хэри выплевывал с кровью, словно его тошнило колючей проволокой:

– Шенна, твою мать, раз в жизни, блин, делай как я скажу, ТЛЯ, БЕГИ!! !

Вскочив, она хотела обернуться, но не успела: что-то легонько ударило ее сзади по плечу, выше ключицы, больно, но не очень – так мог ударить прутиком ребенок, словно понарошку. По телу стремительно прокатилась холодная волна – будто ледяная проволока прорезала туловище от плеча наискось через ребра до печени. Она попыталась увидеть, что ее ударило, но почему-то начала падать, соскальзывать вбок, не чувствуя ног под собой, не ощущая руки, потянулась к земле другой и больно ударилась о камни, рухнула на спину…

А над ней стояла женщина в ее одежде, но не вся, а половинка – только торс и левая рука, вместо головы и правого плеча зияла рана в целый мир величиной, и когда ноги ее подогнулись и безголовый однорукий уродец грянулся оземь, алая кровь из перебитой аорты хлынула, как каберне из разбитой бутылки, сверкая в лучах рассвета душераздирающе прекрасной радугой.

«Это я, – подумала она. – Это моя кровь».

Она попыталась выговорить: «Хэри… Хэри, мне больно, помоги мне…» – но легкие остались в разрубленном теле, и Шенна могла только отчаянно шевелить губами и безмолвно ворочать отнимающимся языком.

«Хэри, – все еще старалась выдавить она. – Хэри, пожалуйста…»

И вдруг над нею воздвиглась человеческая тень. Могучего сложения нагой великан черным силуэтом нарисовался на фоне кружевных белых облачков на голубом утреннем небе. Тень вознесла ввысь длинный меч и, перехватив рукоять поудобнее, с размаху опустила его, словно вбивая столб в слежавшуюся глину.

Острие вошло богине между глаз, и больше она не видела ничего.