За окнами, выходящими в сад, ярко сияло утреннее солнце, в руках ливрейных слуг еще дымились тарелки с едой, когда посреди традиционного воскресного Завтрака в семействе Шенксов Вера Майклсон взвилась в кресле и заколотила крошечными кулачками по глянцевой столешнице красного дерева, раздирая пожелтевшие от старости льняные скатерти и визжа так, словно за ноги ее кусали крысы.

Никто из пораженных родичей не успел даже спросить, что случилось, когда девочка рухнула. В наступившей потрясенной тишине Эвери Шенкс отчетливо услыхала жалобный детский шепот:

– Хэри… Хэри, мне больно, помоги мне… Хэри, Хэри, пожалуйста…

Слуги кинулись на помощь, но окрик Эвери хлестнул их, точно кнутом:

– Назад! Не трогайте ее. Добсон, профессионала Либермана немедля сюда!

Вера не билась в судорогах и вроде бы не задыхалась. Пока все ждали, когда прибежит доктор из пристройки для слуг, Эвери молча стискивала зубы, и вскоре в ушах у нее начало звенеть.

Его имя…

Горько, горше желчи, что в собственном доме Эвери Шенкс ее собственная внучка молила о помощи – его.

До самого конца – горького и кровавого – я пытаюсь убедить себя, что есть способ выкрутиться. Мы столько раз попадали в переделки – в ловушки без выхода, без единого шанса – и все же выкручивались против всякой вероятности, против здравого смысла, без всякой надежды. Всегда могли уцелеть.

Лежа на камнях под водопадом сточных вод, вдыхая вонючие брызги, пока вселившийся в Берна демон упивается моим мучительным ужасом, я выкручиваю отчаянию руки, перебирая в памяти все случаи, когда нам удавалось выпутаться. До самого конца я заставляю себя верить, что Шенна заметит капкан, спасет меня, что вместе мы вытащим нашу дочку, что отец еще жив, что мы вместе вернемся домой.

Что я еще выгрызу зубами свой хеппи-энд.

Когда она появляется, а демон медлит с ударом, я пытаюсь взглядом объяснить ей, заговорить с ней на языке моего страха, пытаюсь перегрызть грязную тряпку, от которой у меня во рту стоит привкус пыли и людского дерьма.

Она взмахом руки могла бы разъять проклятую тряпку на составляющие атомы, но вместо этого возится с узлом такими человечьими, такими неловкими пальцами, и когда мне удается избавиться от кляпа и заговорить с ней, она не верит, пытается успокоить меня, и отчаянный ужас выплескивается из меня воплем, тогда она все-таки умолкает, и я по глазам ее вижу – начинает понимать, но для нее это дело небыстрое; она никогда не умела враз поменять свой взгляд на мир, заметить неожиданное, а времени ей не купят все мои богатства. Я беснуюсь у ее ног, завывая и матерясь, подгоняя ее жестокими оскорблениями, чтобы только она поднялась, сдвинулась с места, убралась отсюда; наконец она встает, оборачивается…

И умирает, провожаемая моими проклятьями.

Мертвая рука сжимает рукоять Косалла, и клинок не звенит тревожно. С неуловимой быстротой чучело появляется за спиной Шенны, и меч опускается так стремительно, что глазу не уследить: я замечаю только взмах и последствия удара – клинок вспыхивает серебряным пламенем, вмиг рассекая ее от плеча до ребер, поперек груди…

Половинка тела отлетает в сторону, а я не могу даже закричать.

Куски моей жены падают на камень, кишки шлепаются с влажным чавканьем, словно комья грязи на мостовую. Демон-Берн переступает через безголовое однорукое туловище, вздымаясь над ним, – в карих глазах Шенны отражается голубое утреннее небо, прекрасные губы беззвучно шевелятся, волосы горят каштановым блеском – и, господи боже мой, как мне жить дальше?

Правда, жить мне осталось недолго.

Чучело вздымает над головой меч острием вниз и с силой опускает, будто вгоняя кол в сердце упыря, вот только сердце Шенны валяется в стороне, а исчерченный серебряными рунами клинок пробивает ей переносицу, череп насквозь и втыкается в камень.

На долю секунды лезвие начинает звенеть, будто в память об утекающей сквозь него жизни. Оно на ладонь уходит в камень под расколотым черепом и застревает. Демон отпускает рукоять, и меч легонько покачивается на ветру под водопадом.

– Дддда , – бормочет демон хрустким голосом. – Ддда, вотттт ттакккк .

Я опять не успеваю заметить, как он движется, а чучело уже тут как тут и смотрит на меня, и стеклянные глаза широко распахнуты, словно хотят проглотить меня целиком.

– Дддда, Кейннн. Эттто все пправддда.

Я знаю, о чем он говорит. Знаю, что правда.

Другой на моем месте спросил бы: «Ну почему?!»

А я знаю.

Все это – потеря работы, Эбби, Вера, отец и теперь… теперь этот несказуемый ужас – все это случилось не без причины. Причина одна – простая, бесспорная, непростительно эгоистичная. Все потому, что я не мог заткнуться. Потому что я был слишком туп, чтобы прикрыть свою задницу. Потому что мне надо было выпендриться и почувствовать себя мужчиной.

Все сводится, иными словами, к одному…

Я сотворил такое со всеми, кого любил, только ради того, чтобы в последний раз почувствовать себя Кейном.

Демон-Берн бережно держит в ладони огромный вздутый член. Взгромоздившись мне на грудь, будто кошмарный всадник, свободной рукой он поглаживает меня по щеке.

– Я тебббя люббблюууу, Кейннн.

Он наклоняется ко мне, словно чтобы укусить. Или поцеловать.

– Я тебббя люббблюуую .

И знаете что? Кажется, он говорит правду.

Меня охватывает странное, неуместное спокойствие, опустошающий пофигизм. Самое жуткое, что мне каким-то неожиданным, рассеянным образом плевать на происходящее. Догадываюсь, почему. Я десятки раз видел такое со стороны, у получивших тяжелые – обычно смертельные – раны.

Синдром «у меня все в порядке».

Что бы с тобой ни происходило, стоит схлынуть первому шоку, недоверчивому недоумению, как в голову приходит одна и та же мысль: «Могло быть хуже». Всегда кажется, что ты неплохо переносишь случившееся, будь то удар ножом в живот или смерть ребенка. Не удивлюсь, если Шенна умирала с мыслью: «Могло быть и хуже…»

Демон-Берн гладит меня по лицу холодной жесткой ладонью…

Может, отсюда и берется синдром «у меня все в порядке»: это стаи демонов высасывают твое отчаяние, твой ужас, твою скорбь. Может, это имеют в виду люди, когда грустно качают головами и бормочут про себя: «До него еще не дошло…»

Они говорят: «Демоны еще жрут».

Утоляя свой маниакальный голод, бесы оказывают нам большую услугу.

А вот когда они нажрутся – тогда берегись.

Вот поэтому я могу лежать на острых камнях, весь замаранный кровью Шенны, пока брызги водопада оседают на ее кишки, не чувствуя ни бесполезных ног, ни бесполезного сердца, и надеяться только, что чучело прикончит меня, еще не нажравшись.

Ибо я догадываюсь, что будет потом, и эта перспектива нравится мне еще меньше.

Демон-Берн облизывается – и вдруг в щеке его с влажным шлепком появляется круглая дырочка. С другой стороны лица фонтаном брызжут осколки зубов. Вторая пуля пробивает висок, лопается стеклянный глаз. Чучело мотает головой, будто укушенный шершнем жеребец, и над горами разносится дробный звук пороховых автоматических винтовок.

Звучит – как в кино.

И стреляют до отвращения метко: я все надеюсь, что шальная пуля на ладонь разминется с целью и раскроит мне череп, но куда там. Должно быть, палят социальные полицейские – всем известно, что социки не мажут.

Пули бьют почти ритмично, с влажными хлопками, будто клакеры на разогреве. Чучело подымается и пятится, дергаясь, как в дикарской пляске. Дойдя до обрыва, тварь размахивает руками и, широко расставив ноги, пытается удержаться на краю, но гремят новые выстрелы, и очередь сметает чучело с обрыва на хрен.

Труп падает, глухо хлопнувшись раз-другой о камни, и исчезает внизу.

А потом я ощущаю, что демон исчез, потому что в груди моей происходит термоядерный взрыв, испепелив сердце и обжигая глотку, и боже, и боже боже господи боже боже…