Герсен разложил дудки согласно указаниям дирижера. Он попробовал сыграть несколько гамм, прозвучавших, на его слух, более или менее музыкально, после чего откинулся на спинку стула и стал наблюдать за бывшими одноклассниками, мало-помалу собиравшимися в павильоне. Многие их них продолжали прозябать в Блаженном Приюте и его окрестностях, иные приехали из прочих районов Мониша. Некоторым пришлось совершить дальние поездки из других кантонов, а несколько человек прибыли на родину с далеких планет. Они встречали друг друга нарочито удивленными возгласами и громким резковатым смехом — каждого поражало то, как состарились остальные. Люди примерно равного общественного положения обменивались добродушными поздравлениями, похлопывая друг друга по плечу; те, кого разделяли социальные предрассудки, ограничивались более осторожными приветствиями.
Человек, которого одноклассники знали под именем «Ховард Хардоа», еще не появился. Когда он появится, что делать? У Герсена не было ни малейшего представления.
В четыре часа пополудни состоялось официальное открытие фестиваля. За столами уже сидели группы участников. Справа от эстрады предпочла собраться местная «знать»; фермеры и лавочники находили себе места слева. Столы в дальнем левом конце павильона облюбовали «речники» — люди, селившиеся на речных баржах; мужчины-речники носили коричневые костюмы из рубчатого плиса, а их женщины — рейтузы из домотканого полотна и блузы в длинными рукавами. Герсен не преминул заметить, что знатные гости, то есть зажиточные помещики, время от времени позволяли себе пробовать ликеры в маленьких изящных флаконах из синего и зеленого стекла. Когда такой флакон опорожнялся, его с показной небрежностью выбрасывали в корзину.
Вальдемар Кутт, со скрипкой под мышкой, поднялся на подиум. Раскланявшись направо и налево, он повернулся лицом к оркестру: «Начнем с «Танца Шармеллы», в несокращенном варианте. Неторопливо, но подвижно, в дуэтах-интерлюдиях легко, без особого нажима... Все готовы?» Кутт взглянул на Герсена и поднял палец: «В четвертом ладу... Нет, не эта дудка... Вот эта, правильно».
Концертмейстер поднял смычок и взмахнул локтями: оркестр заиграл веселый, слегка синкопированный танец; Герсен приложил дудку к губам и тихонько извлекал звуки в заданной последовательности.
Танец закончился; Герсен с облегчением отложил дудку. «Могло быть и хуже», — подумал он. По-видимому, самое важное правило заключалось в том, чтобы прекращать дудеть, когда наступала пауза или кончался номер.
Вальдемар Кутт объявил следующую пьесу и снова указал Герсену надлежащий инструмент.
Мотив и слова этой песенки, под названием «Негодник Бенгфер», знали все присутствующие: каждый энергично подхватывал припев и стучал каблуками в такт. Насколько мог понять Герсен, сей образец местного фольклора был посвящен ночным приключениям пьяного бродяги Бенгфера, которого угораздило свалиться в выгребную яму на окраине села Вздувалово. Будучи убежден в том, что плавает в чане «забористого пива», Бенгфер насосался под завязку, а когда, наконец, окрестности озарились лучами восходящей звезды ван Каата, взору изумленного прохожего открылось огромное пузо Бенгфера, всплывающее над краями выгребной ямы наподобие дирижабля. «Не слишком аппетитная песня», — отметил про себя Герсен; маэстро Кутт, тем не менее, испытывал явное удовлетворение, дирижируя этим шлягером. Оркестр разыгрался, гости шумели; Герсен несколько осмелел и стал дудеть погромче — чем заслужил пару строгих предупреждающих взглядов концертмейстера.
Господин, сидевший за столом справа от эстрады, приблизился к подиуму и тихо обратился к дирижеру с какой-то просьбой — Вальдемар Кутт был слегка раздосадован, но ответил подобострастным поклоном.
Повернувшись к музыкантам, Кутт объявил: «По запросу достопочтенной публики, с нами споет мадемуазель Тадука Мильгер».
«О нет, только не это! — притворно протестовала Тадука Мильгер, сидевшая за одним из «правых» столов. — Какой ужас!»
Подбодряемая друзьями и родственниками, однако, она поднялась на эстраду, где ее с кислой улыбкой приветствовал маэстро Кутт.
Тадука Мильгер исполнила несколько баллад: «Мне одиноко, перелетной птичке», «Уютная красная баржа плывет по широкой реке» и «Дочь запредельного пирата, пунцово-бархатная Роза».
Свободных мест за столами уже почти не осталось — по-видимому, подоспели все опоздавшие. Герсен начинал сомневаться в том, что Ховард Трисонг соблаговолит почтить своим присутствием собрание одноклассников.
Тадука Мильгер спустилась со сцены и присоединилась к собеседникам. Объявили о начале ужина, и оркестранты тоже поспешили закусить тем, что для них приготовили за ширмой, установленной рядом с павильоном.
Над Блаженным Приютом сгущались сумерки. Павильон освещался сотней разноцветных бумажных фонарей, подвешенных на бамбуковом трельяже. За «правыми» столами местные патриции неторопливо пробовали блюда и ликеры. Бюргеры среднего класса, относившиеся к Наставлениям гораздо серьезнее, наливали себе чай, но при этом внимательно следили за всем, что происходило в среде «распущенной элиты».
«Все это нереально! — думал Герсен. — Где Ховард Трисонг?» «Рядом, у тебя за спиной!» — внезапно и грубо подстегнул его подсознательный внутренний голос. Герсен оглянулся — туда, где за павильоном спускался к реке пойменный луг... Время словно остановилось. Нереальность рассеялась. Настоящее стало насущной и необратимой действительностью. На самом берегу еще поблескивающей реки неподвижно стояли и смотрели на павильон три угрожающие тени. Герсен повернулся и взглянул в сторону дороги. Там, у ограды, смутно различимые во мгле, ждали еще три субъекта. Напряженными позами и телосложением они ничем не напоминали обывателей Блаженного Приюта.
Все изменилось. До сих пор встреча одноклассников была вздорным пустяком, причудливой игрой воображения — преувеличенной, затейливой, нелепой. Там, за пределами тусклого дрожащего света цветных фонарей, подстерегало воображение другого сорта — мрачное, тягостное, зловещее. Герсен прошелся вдоль края павильона и посмотрел на юг. В темной роще, между стволами старых вязов, он различил еще несколько малоприметных фигур...
Вальдемар Кутт потребовал, чтобы оркестранты снова собрались на эстраде: «Что ж, господа! Теперь мы исполним «Рапсодию спящих красавиц». Изящно, деликатно — не увлекайтесь!»
Пирушка бывших одноклассников принимала раскрепощенный характер общительного веселья и взаимного доброжелательства. По всему павильону друзья перекликались со старыми приятелями, вспоминая школьные проказы, подвиги и шутки. Напряжение, вызванное различиями в статусе, разряжалось; в насмешливом обмене воспоминаниями теперь принимали участие все без разбора: «Ни в коем случае, я тут ни при чем! Все это устроил Крамберт, а виноват оказался я — вот так всегда...» — «Эй, Садкин! Помнишь вонючий цветок в букете госпожи Боаб? Как она чихала и ругалась — мы смеялись до слез!» — «Такого скандала у нас еще никогда не было! Но ты этого не помнишь, тебя к нам перевели только в следующем году. С тех пор его прозвали Курощупом» — «А что случилось с Курощупом, почему его нет?» — «Он утонул в канале Квейда. Не повезло, упал с баржи» — «Нет уж, самый большой переполох вызвал перископ Фимфля, забыл?» — «Помню, как же! Он просунул его в отдушину девчачьей раздевалки, чтобы разглядывать их коленки, локти и все, что между ними!» — «Изобретательно, нечего сказать!» — «Паскудник Фимфль! Где он теперь, что с ним?» — «Понятия не имею» — «Эй, ты не знаешь, что случилось с Фимфлем?» — «Ох, не напоминай мне об этом гаденыше, чтоб ему повылазило!» Последнее пожелание энергично выразила Аделия Ланьяль, сидевшая за столом семьи Садальфлури.
В воздухе пронеслась какая-то волна — словно издали донесся удар невероятно низкого гонга. Что это было? Показалось или нет? У Герсена даже заложило в ушах, но никто вокруг, по-видимому, ничего не заметил.
У входа в павильон стоял высокий широкоплечий человек. Зелеными брюками в обтяжку, из плотного вельвета, выгодно демонстрировались его длинные сильные ноги; поверх свободной белоснежной рубашки с длинными рукавами он надел черный жилет, расшитый лиловыми и золотыми галунами. На нем были полусапожки из бежевой кожи; на высокий широкий лоб он надвинул набекрень мягкую черную шапочку. Криво улыбаясь, некоторое время он не двигался с места, после чего с преувеличенной скромностью подошел к ближайшему крайнему столу, где еще оставалось свободное место — при этом с его лица не сходила издевательская усмешка. Все замолчали; со стороны стола Садальфлури послышался оборвавшийся в тишине хриплый шепот: «А вот и Фимфль! Помяни черта...»
