– О чем тут говорить? – спросил Ноль-Два.

– Будете вы жить или умрете – это, наверно, главный вопрос, – ответил глава отдела консульских операций. – Видите ли, решать это не мне. Внизу, на двадцать футов под землей, есть комната…

Соренсон, не жалея мрачных красок, описал расстрельную камеру. Пятый забеспокоился, а Второй реагировал много спокойнее – он неотрывно глядел на начальника консульского отдела, растянув губы в улыбке.

– Вы что думаете, мы до такой степени преданы делу, что дадим вам повод убить нас? – спросил он. – Если вы, конечно, заранее не настроены на убийство.

– В нашей стране к вопросу о казни отношение очень серьезное. Не может быть и речи о какой-либо предрасположенности, никто не принимает ее легко.

– На самом деле? – не унимался Ноль-Два. – Тогда почему помимо некоторых арабских государств, Китая и отдельных кусков, отвалившихся от России, вы – единственная в цивилизованном мире страна, где осталась смертная казнь?

– Такова воля народа – в некоторых штатах, разумеется. Ваше положение, однако, выходит за пределы национальной политики. Вы – международные преступники и убийцы, террористы, выступающие от имени дискредитировавшей себя политической партии, которая не осмеливается даже показаться на свет божий, потому что ее отвергнут во всем мире.

– Вы так уверены в этом? – прервал его Ноль-Пять.

– Хотелось бы надеяться.

– Тогда вы ошибаетесь.

– Мой товарищ хочет сказать, – вмешался в разговор Второй, – что нас поддерживают куда активнее, чем вы думаете. Посмотрите на националистов в России, разве они намного отличаются от политиков «третьего рейха»? А ваши собственные ультраправые фанатики, а их собратья – религиозные фундаменталисты, сжигающие книги? Да их программы точно вышли из-под пера Гитлера и Геббельса. Нет, майн герр, наши цели очищения мира вызывают гораздо больше сочувствия, чем вам представляется.

– Хотелось бы надеяться, что это не так.

– «Надежда – вещь хрупкая», так, кажется, выразился один из ваших лучших писателей?

– Я так не считаю. А вы, однако, начитанный молодой человек.

– Я жил в разных странах и, надеюсь, отчасти вобрал в себя их культуру.

– Вы что-то говорили о преданности своему делу, – сказал Соренсон. – Вы спросили, считаю ли я, будто вы настолько преданы делу, чтобы дать нам повод казнить вас.

– Я сказал «убить нас», – поправил его Ноль-Второй. – Казнь подразумевает судебный приговор.

– Уж для приговора-то в вашем случае улик предостаточно. Я имею в виду три покушения и, наконец, убийство штаб-офицера Лэтема. Начнем хотя бы с этого.

– Это война! – закричал Пятый. – И на войне солдаты убивают солдат!

– Я что-то не припоминаю никакого объявления военных действий или призыва к оружию в масштабах государства. Так что это убийство, самое настоящее убийство! Все это, однако, теория и не входит в мою компетенцию. Я могу лишь передать информацию, решать будет вышестоящее начальство.

– Какую информацию? – спросил Второй.

– Что вы можете предложить в обмен на вашу жизнь?

– С чего вы хотите начать, если у нас, допустим, есть такая информация?

– Кто ваши коллеги в Бонне?

– Тут могу вам честно сказать: мы не знаем… Позвольте начать сначала, майн герр. Мы – элитная группа, и образ жизни наш необычен. Нас вымуштровали безоговорочно выполнять приказы. Эти приказы нам передают по коду, и коды постоянно меняются.

Ноль-Два описал их образ жизни, как и обещал своему соратнику Пятому, когда они летели в Вашингтон.

– Мы ударные войска, штурмовики, если хотите, и поддерживаем связь с нашими частями в каждой стране. Своими именами мы не пользуемся. Приставка Ноль – это Париж, и я агент Ноль-Два; тем, кто работает в Соединенных Штатах, присвоен код «Три», перед ним идут особые имена.

– Как вы поддерживаете связь?

– По телефону, по явочным номерам, которые дает Бонн. Опять-таки используем цифровые коды, а не имена.

– Относительно этой страны что вы могли бы сообщить, чтобы убедить меня в возможности просить о снисхождении к вам, когда речь пойдет о казни?

– Mein Gott, с чего вы хотите начать?

– С чего пожелаете.

– Хорошо, тогда начнем с вице-президента Соединенных Штатов.

– Что?

– Он наш от начала и до конца. Потом еще спикер палаты, немецкого происхождения, естественно, пожилой человек, который принципиально отказался служить в армии во время Второй мировой войны. Конечно, есть и другие, их много, но назовем ли мы их имена и посты – будет зависеть от ваших рекомендаций тем, кто принимает решение о казни.

– Вы могли мне тут наврать с три короба.

– Что ж, если вы так считаете, расстреляйте нас.

– Какое ж вы дерьмо!

– Сами вы дерьмо! – закричал Ноль-Пять. – Но время работает на нас, не на вас! Рано или поздно мир очнется и поймет, что мы правы. Больше всего преступлений совершают негры, эти недочеловеки; самые крупные террористические группы – арабские, а евреи и вовсе манипулируют всем миром, обманывая и совращая всех, кто попадается на их пути, – все только для себя, для других – ничего!

– Если оставить без внимания страстное выступление моего собрата, вам нужна информация или нет? – спросил Ноль-Два. – Мне, признаться, нравилась моя привилегированная жизнь в Париже, но если ей суждено прерваться, то почему бы не покончить со всем этим?

– Вы можете представить доказательства тех кощунственных обвинений, которые выдвинули?

– Мы можем сказать вам лишь то, что сообщили нам. Но прошу не забывать – мы элита Братства.

– Die Bruderschaft, – произнес директор отдела консульских операций с отвращением в голосе.

– Вот именно. Вскоре это имя разнесется по всей планете, и его будут чтить.

– Не будут, уж поверьте моему слову.

– Да кто вас станет слушать, майн герр? Вы всего лишь ничтожная спица в колесе, так же, как и я. Честно говоря, меня утомили пустые препирательства. Пусть все идет своим чередом, история рассудит. От таких, как мы с вами, ничего не зависит. К тому же я предпочел бы остаться в живых.

– Я посоветуюсь с начальством, – холодно сказал Уэсли Соренсон, дав знак охраннику.

Когда они оба скрылись за дверями, Ноль-Два взял блокнот и, прикрыв его рукой, написал по-немецки: «Он не может себе позволить нас казнить».

– Monsieur l’ambassadeur,[93] – сказал Моро, оставшись наедине с Хайнрихом Крейтцем в кабинете посла в немецком посольстве. – Надеюсь, наш разговор не записывается на пленку. Это в интересах обеих сторон.

– Нет, не записывается, – ответил посол. Из-за своего маленького роста, бледного морщинистого лица и очков в тонкой металлической оправе этот старый человек походил на усохшего гнома, и в нем едва ли можно было с первого взгляда угадать одного из умнейших людей в Европе. – У меня есть информация, которую вы запрашивали.

– И запрашивал по надежной линии связи, n’est-cе pas? – прервал его сидевший за столом глава Второго бюро.

– Естественно, даю вам слово. Так вот, тут есть данные о Герхарде Крёгере, начиная с его детства и семьи, учебы в университете и медицинском образований вплоть до назначения на работу в больницу и до отказа от должности в Нюрнберге. Послужной список просто замечательный, он говорит об огромных заслугах блистательного специалиста. И если не брать в расчет его неожиданное решение прекратить оперировать, ничто не свидетельствует о недостойном поведении этого человека, а тем более уж о симпатиях к неонацистам. Я, разумеется, сделал копию и для вас.

Крейтц наклонился и положил перед Моро запечатанный толстый пакет. Тот взял его, взвесил на руке, удивляясь его толщине и весу.

– Сэкономьте мне немного времени, если оно есть у вас, сэр.

– Нет ничего более важного, чем наше общее расследование. Продолжайте.

– Вы все это внимательно прочли?

– Как будто это докторская диссертация, которую мне надо одобрить или отклонить. Очень внимательно.