– У тебя вырабатывается довольно хорошая адвокатская манера. Предположим, я пойду на это и Госдепартамент тоже, что ты надеешься выведать у Крёгера?

– Господи, да не знаю я! Может, хоть намек, почему они так одержимы идеей убрать Гарри.

– Да, это действительно загадка.

– Более того, Уэс, это ключ к гораздо большему, чем мы можем предположить.

– Может, и к списку Гарри?

– Возможно. Я читал текст его отчета в Лондоне. Он безусловно считал список подлинным, но допускал дезинформацию со стороны, скорее даже неправильную информацию, это так, но все же допускал.

– Допускал, что люди ошибаются, путают имена – да, но не грязь, – тихо сказал Соренсон. – Да, я читал. И если правильно помню, он разозлился при одном предположении, что его одурачили, настаивая, что это дело зубров из контрразведки дать окончательную оценку материалу.

– Не так определенно, но об этом он и говорил.

– И ты думаешь, Крёгер мог бы восполнить пробелы?

– Скажем так, других источников я не представляю. Крёгер был врачом Гарри, и, как ни странно, – может, потому что Крёгер хорошо к нему отнесся, – он имел какое-то влияние на брата. По крайней мере, ненависти Гарри к нему не испытывал.

– Твой брат был профессионалом и не мог позволить себе проявить ненависть, а уж тем более дать ей власть над собой.

– Понимаю, допускаю, что это лишь смутное ощущение, но мне кажется, Гарри уважал его – может быть, уважение не то слово, но тут явно существовала какая-то привязанность. Объяснить ее не могу – не понимаю.

– Возможно, ты сейчас нашел разгадку. Врач хорошо к нему отнесся, тюремщик оказал внимание заключенному.

– Опять синдром Стокгольма? Бросьте, в этой теории слишком много недостатков, особенно если это касается Гарри.

– Бог свидетель, ты его знал лучше всех… Хорошо, Дру, я отдам приказ и даже Адама Боллинджера в Госдепартаменте не побеспокою. Он уже предоставил нам свободу действий, хотя мотивы у него были совсем другие.

– Мотивы? Не причины?

– Причины для Боллинджера второстепенны. На первом месте мотивы. Будь жив, здоров и очень осторожен.

В изоляторе посольства, а фактически в современной шестикомнатной клинике, оборудованной по последнему слову техники, лежал привязанный к столу Крёгер. В иголку, торчащую из локтевой вены его левой руки, была вставлена прозрачная трубка, в которой смешивалась жидкость из двух пластиковых колб у него над головой. До этой процедуры ему дали транквилизаторы, и теперь это был пассивный пациент, не знавший, что ему уготовано.

– Если он умрет, – сказал врач посольства, не отводя глаз от экрана электрокардиографа, – вам, кретинам, отвечать. Я здесь для того, чтоб спасать жизнь, а не чтобы казнить.

– Расскажите об этом семьям тех, кого он расстрелял, даже не зная, кто они, – ответил Дру.

Стэнли Витковски отвел Лэтема в сторону.

– Дайте знать, когда он войдет в коматозное состояние, – приказал он врачу.

Дру отошел и встал рядом с Карин. Все они завороженно и в то же время с отвращением наблюдали за происходящим.

– Он вступает в фазу наименьшего сопротивления, – сказал врач. – Действуйте, – резко добавил он, – и плевать мне на приказы, через две минуты аппарат я отключаю. Господи, если хоть минутой позже, он умрет!.. Не нужна мне такая работа, ребята. Я смогу за три-четыре года расплатиться с правительством за обучение в медицинской школе, но не сумею стереть это из памяти за все сокровища Казначейства.

– Тогда отойдите в сторону, юноша, и дайте мне заняться делом.

Витковски склонился над Крёгером и, тихо говоря ему на ухо, принялся задавать обычные вопросы о том, кто он и какое положение занимает в неонацистском движении. Ответы были сжатые и монотонные. Затем полковник повысил голос, он звучал все более угрожающе и стал эхом отлетать от стен.

– Теперь мы добрались до сути, герр доктор! Зачем вам надо убить Гарри Лэтема?

Крёгер заворочался на столе, пытаясь разорвать ремни, закашлялся и выплюнул серую мокроту. Врач схватил Витковски за руку, но полковник резко вырвался.

– У вас тридцать секунд, – сказал врач.

– Говори же, Гитлер недоделанный, или сейчас умрешь! Мне на тебя наплевать, сукин сын! Говори или отправишься за своим оберфюрером в ад. Сейчас или никогда! Забвение, герр доктор!

– Все, остановитесь, – сказал врач, опять хватая полковника за руку.

– Пошел ты, говнюк!.. Ты слышал, Крёгер? Мне плевать на твою жизнь! Говори! Зачем тебе нужно убить Гарри Лэтема? Говори!

– Мозг! – завопил Герхард Крёгер, с такой силой рванувшись на столе, что разорвал один из ремней. – Его мозг! – повторил нацист, а затем потерял сознание.

– Все, Витковски, – твердо сказал врач, перекрывая клапан капельницы. – У него пульс сто сорок. Еще пять единиц, и с ним покончено.

– Знаете, что я вам скажу, врачеватель, – сказал полковник, ветеран Г-2, – а какой, как вы думаете, сейчас пульс у двух служащих отеля, которых эта сволочь размазала по фойе? Нулевой, доктор, и это, по-моему, не здорово.

Они сидели втроем в кафе на открытом воздухе на рю де-Варанн. Дру все еще в гражданском. Карин держала его за руку под столом. Витковски озадаченно качал головой, выдавая свое недоумение.

– Да что же этот сукин сын имел в виду, говоря «его мозг»?

– Первое, что приходит на ум, – нехотя сказал Лэтем, – это промывка мозгов, но в это поверить трудно.

– Согласна, – сказала де Фрис. – Я знала зацикленность Гарри на проверке, скажем так, и не представляю, чтоб он мог пропустить «липу». У него было слишком много способов защиты.

– Ну а что мы имеем? – спросил полковник.

– А как насчет вскрытия? – предложила Карин.

– И что оно нам даст – что его отравили? – спросил Витковски. – Мы можем предположить нечто в этом роде. Кроме того, все вскрытия назначает суд, и они должны регистрироваться в министерстве здравоохранения с соответствующими медицинскими отчетами. А рисковать нельзя. Не забывайте: Гарри сейчас уже не Гарри.

– Тогда мы возвращаемся к началу, – сказал Дру. – А я даже не знаю, где оно.

В морге на рю Фонтенэ служащий, в обязанности которого входило проверять трупы в замороженных временных склепах, прошел вдоль ряда холодильных камер, открывая дверцы, чтобы убедиться, что бескровные трупы правильно зарегистрированы и не сдвинуты из-за нехватки места. Он взялся за номер 101, особую камеру, помеченную красной биркой, означавшей «не убирать», и открыл ее.

Он ахнул, не понимая, что все это значит. В черепе фактически безликого трупа зияла огромная дыра, как будто после смерти произошел взвыв, кожа и ткани раскрылись, как перезревшая клубника, а жидкость была серой, весьма неприятного вида. Служащий быстро захлопнул дверку, не желая даже дышать остатками газа. Пусть его найдут другие.

Клод издал беспрекословный приказ в 8.30 утра. Лэтем и де Фрис опять были под защитой Второго бюро. Американская служба безопасности может предлагать способы их защиты, но принимать окончательное решение будет Второе бюро. Если, конечно, оба не решат не покидать посольства, которое по международному закону является американской территорией и таким образом не подпадает под юрисдикцию Второго бюро. Когда Дру стал громко возмущаться, Моро ответил коротко:

– Я не могу позволить, чтобы парижане рисковали жизнью, попав под огонь тех, кто пытается вас убить, – сказал француз, сидя напротив Дру и Карин в номере гостиницы «Нормандия».

– Чушь собачья! – крикнул Лэтем, с такой силой грохнув об стол чашкой с кофе, что половина содержимого пролилась на ковер. – Никто не собирается воевать на улице. Они на это никогда не пойдут!

– Может, да, а может, нет. Почему вы тогда не переберетесь в посольство, вопрос немедленно был бы снят. Я бы ничуть не возражал, и парижанам бы ничего не угрожало.