– Иначе зачем бы я сюда приехал, генерал? Через Марсель в банки Алжира я переправил миллионы на ваши нужды. Под кодовым именем Brudеr – Брат. Полагаю, это вам о чем-то говорит.

– Потому-то я и приветствую вас от всего сердца, как и все наше Братство.

– А теперь давайте перейдем к моему последнему дару, генерал, – последнему, потому что вам от меня уже ничего не потребуется… Это сорок шесть крылатых ракет из арсенала Саддама Хусейна, их спрятали его офицеры, полагая, что он не выживет. В их боеголовках может быть большой заряд взрывчатки или химические вещества – газы, способные поразить целые города. Ракеты, естественно, идут вместе с пусковыми установками. Я заплатил за них двадцать пять миллионов американских долларов. Возместите мне их по возможности, и, если сумма окажется меньше, я мужественно перенесу потерю.

– Вы действительно человек великой доблести, майн герр.

Внезапно входная дверь открылась, и в комнату вошел человек в белом комбинезоне. Увидев фон Шнабе, он подошел к нему и протянул запечатанный конверт из бурой бумаги.

– Вот оно, – сказал он по-немецки.

– Danke.[11] – Фон Шнабе вскрыл конверт и вынул из него небольшой пластиковый пакет. – Вы отличный Schauspieler – актер, герр Лесситер, но, по-моему, вы кое-что потеряли. Это только что доставил мне наш пилот.

Генерал вытряхнул себе на руку содержимое пластикового пакета. Это был тот самый передатчик, который Гарри Лэтем спрятал среди камней в горах, на высоте нескольких тысяч футов над долиной. Охоте пришел конец. Гарри быстро поднес руку к правому уху.

– Остановите его! – крикнул фон Шнабе, и пилот завел Лэтему руку за спину. – Никакого цианистого калия, Гарри Лэтем из Стокбриджа, штат Массачусетс, США. Мы планируем для вас нечто другое, блистательное.

Старик, пробиравшийся сквозь заросли, то и дело тер глаза дрожащей рукой – раннее солнце было ослепляюще ярким. Он достиг небольшого выступа на вершине холма – «высоты», как его называли много лет назад, в ту пору, которую старик очень хорошо помнил. С этого поросшего травой выступа отлично просматривалась великолепная усадьба, расположенная в долине Луары. Выложенная плитами терраса находилась в каких-нибудь трехстах метрах под выступом – к ней вела окаймленная цветами мощенная кирпичом дорожка. В левой руке старик крепко держал тяжелую винтовку с оптическим прицелом, висевшую у него на плече. Скоро появится мишень, такой же старик, как он сам, еще старше. Чудовище в просторном халате. Сегодня ему уже не пить на террасе свой обычный утренний кофе с бренди. Он – само олицетворение зла – упадет мертвый и по иронии судьбы будет лежать среди цветов и несказанной красоты.

Жан-Пьер Жодель, семидесятивосьмилетний старик, некогда отважный руководитель Сопротивления в одной из провинций Франции, пятьдесят лет ждал момента, когда сможет выполнить клятву, данную себе и господу богу. Ему не повезло с адвокатами, более того, они оскорбили и осмеяли его, предложив убираться со своими дурацкими фантазиями в сумасшедший дом, где ему и место. А великий генерал Монлюк – истинный герой Франции, сподвижник le grand[12] Шарля де Голля, самого прославленного воина и государственного деятеля. Всю войну он поддерживал постоянную связь с генералом Монлюком по подпольному радио, хотя, стань об этом известно, Монлюка ждали бы пытки и расстрел.

Все это merde[13] Монлюк – перевертыш, трус и предатель! Он льстил наглому де Голлю, поставлял ему никчемную информацию, набивал ему карманы нацистским золотом и снабжал его произведениями искусства. И вот по окончании войны le grand Шарль в эйфории победы назвал Монлюка своим bel ami de guerre,[14] человеком, заслуживающим всяческого уважения. Это прозвучало как приказ для всей Франции.

Merde! Как же мало знал де Голль! Монлюк приказал расстрелять жену Жоделя и его пятилетнего первенца! Второго, шестимесячного младенца, пощадили, возможно, его спасло извращенное здравомыслие офицера вермахта, который сказал: «Он ведь не еврей; может, кто-нибудь подберет его».

И кто-то подобрал. Тоже участник Сопротивления, актер из «Комеди Франсез». Он нашел плачущего малыша среди развалин дома на окраине Барбизона, куда пришел следующим утром на тайную встречу. Актер отнес ребенка жене, знаменитой актрисе, обожаемой немцами – без взаимности, ибо она играла по приказу, а не добровольно. А Жодель к концу войны казался своей собственной жалкой тенью – неузнаваемый внешне и неизлечимо больной психически. И он знал это. Три года, проведенные в концентрационном лагере, где он выгружал из газовых печей трупы евреев, цыган и прочих «нежелательных» элементов, довели его почти до безумия. Его шея подергивалась, глаза непроизвольно мигали, он хрипло вскрикивал. Все это шло наряду с разрушением психики. Он не открылся ни сыну, ни приемным родителям мальчика. Скитаясь по чреву Парижа, то и дело меняя имя, Жодель издали наблюдал, как рос и мужал его сын, ставший одним из самых популярных актеров Франции.

Он держался вдали от сына и жил в вечной муке из-за этого чудовища Монлюка, который сейчас появился в глазке телескопического прицела Жоделя. Еще несколько секунд, и обет, данный богу, будет выполнен.

Внезапно в воздухе раздался свист и что-то обожгло спину Жоделя. Он выронил ружье, быстро обернулся и, остолбенев, увидел двух мужчин в рубашках с короткими рукавами. Один из них держал хлыст из бычьей кожи.

– Я с удовольствием убил бы тебя, старый идиот, но не хочу нарываться на неприятности, – сказал тип с хлыстом. – Надо же так надраться. Сам не знаешь, что мелешь! Убирайся-ка лучше отсюда в Париж! К своим забулдыгам! Или мы прикончим тебя!

– Но как же?.. Как вы узнали?..

– Ты псих, Жодель, или как тебя там сейчас зовут, – вступил в разговор второй охранник. – Целых два дня торчишь здесь со своей пушкой. А ведь когда-то, говорят, был парень хоть куда.

– Так прикончите меня, сукины дети! Уж лучше мне прямо сейчас умереть, чем знать, что этот гад остался в живых!

– Ну нет, генералу это вряд ли понравится, – возразил первый охранник. – Этот придурок мог разболтать, что задумал, и потом его здесь станут искать, живого или мертвого. Все знают, что ты чокнутый, Жодель. Так в суде и сказали.

– Суды все продажные!

– Да ты параноик.

– Я знаю то, что знаю!

– И притом алкаш – сколько раз тебя из кафе вышибали на Рив-Гош. Можешь жрать, сколько хочешь, Жодель, пока мы тебя в ад не отправили! Только не здесь! Ну-ка вставай и уноси ноги отсюда! Живо!

Занавес опустился. Спектакль «Кориолан» закончился. Публика бурно приветствовала постановщика трагедии Жан-Пьера Виллье, пятидесятилетнего актера и короля парижской сцены и французского экрана. Занавес несколько раз поднимали – крупный, широкоплечий Виллье улыбался и аплодировал зрителям, так хорошо принявшим его спектакль.

Внезапно из последних рядов зала по центральному проходу побежал старик в дешевеньком рваном костюме, что-то хрипло выкрикивая. Неожиданно он вытащил винтовку из широких, болтавшихся на подтяжках штанин. Зал замер от ужаса: мужчины заставили женщин пригнуться, послышались беспорядочные крики. Виллье быстро отослал за кулисы актеров и технический персонал.

– Готов выслушать разъяренного критика, мсье! – прогремел его голос, способный усмирить любую толпу. Однако перед ним у самой сцены был явно ненормальный старик. – А вот это – безумие! Опустите ружье, и давайте поговорим!

– Для меня разговоры закончены, сын мой! Мой единственный сын! Я жалкое ничтожество, ибо не смог отомстить за тебя и твою мать! Знай только, что я пытался… Я люблю тебя, сынок, и я пытался, но не сумел!

С этими словами старик сунул ствол в рот и спустил курок. Его голова разлетелась на куски, забрызгала все вокруг кровью и мозгами.