– Я смотрю, у тебя тут кладбище, Бобби, – заметил Дру, обращаясь к тому, кто сидел в конце комнаты. – Держишь оборону?

– Просто мне это нравится, – ответил пятидесятитрехлетний Роберт Дурбейн, старший сотрудник центра связи посольства. – Мои ребята считают меня славным малым, когда я работаю всю смену, – они ошибаются, но не говори им об этом. Видишь, над чем я тружусь? – Дурбейн приподнял страницу лондонской «Таймс» с кроссвордом.

– Я назвал бы это двойной нагрузкой, помноженной на мазохизм, – сказал Лэтем, пересекая комнату и подходя к стулу справа от оператора. – Я и одной не выдержал бы – даже и не пытаюсь.

– Как и другие молодые люди. Оставим это без комментариев, мистер Разведчик.

– Похоже, ты хочешь меня уколоть.

– А ты не подставляйся… Чем могу быть полезен?

– Я хочу позвонить Соренсону по непрослушиваемой линии.

– Разве он не говорил с тобой час назад?

– Меня не было дома.

– Ты найдешь его послание… хотя странно: судя по всему, вы с ним уже разговаривали.

– Конечно, только это было почти три часа назад.

– Говори по красному телефону в «клетке». – Дурбейн повернулся и указал на пристроенную к четвертой стене стеклянную будку до потолка. «Клетка», как ее здесь именовали, звуконепроницаемая и надежная, позволяла вести конфиденциальные разговоры, которые не прослушивались. Сотрудники посольства были этому рады: ведь если тебя не слышат, то и не станут из тебя ничего вытягивать. – Ты поймешь, когда включится непрослушиваемая линия, – добавил связист.

– Надеюсь. – Дру знал, что услышит редкие гудки, а затем сильное шипение, характерное для этой линии.

Открыв толстую стеклянную дверь «клетки», Лэтем вошел в нее. На большом столе он увидел красный телефон, блокноты, карандаши и в довершение всего – пепельницу. В углу этой уникальной кабины стоял прибор для измельчения документов; его содержимое сжигали каждые восемь часов, а иногда и чаще. Стул стоял спинкой к сотрудникам, работавшим у консолей, поэтому они не могли прочесть разговор по губам. Многим это казалось нелепостью, пока в разгар «холодной войны» в центре связи посольства не обнаружили советского «крота». Дру снял трубку. Ровно через восемьдесят две секунды раздались гудки и шипение, затем он услышал голос Уэсли Т. Соренсона, начальника отдела консульских операций.

– Где тебя черти носили? – спросил Соренсон.

– После того как вы разрешили мне пригрозить раскрытием Анри Брессару, я отправился в театр, а потом позвонил ему. Он поехал со мной к Виллье, и я только что вернулся оттуда.

– Значит, твои предположения были правильны?

– Формально – да.

– Великий боже! Значит, старик действительно оказался отцом Виллье?

– Это подтвердил сам Виллье, который узнал об этом от приемных родителей.

– Представляю, какой это был для него шок при сложившихся обстоятельствах!

– Об этом-то мы и должны поговорить, Уэс. Этот шок возбудил в нашем актере невероятное чувство вины. Он решил, использовав свой талант, внедриться в среду Жоделя, отыскать его дружков и выяснить, не говорил ли кому-нибудь старик, где бывал последние дни, кого пытался найти и что хотел сделать.

– Да ведь этого ты и желал, – прервал его Соренсон, – в случае, если твои догадки подтвердятся.

– Если я прав, ничего другого не придумаешь. Но мы не собирались прибегать к услугам Виллье.

– Значит, ты был прав. Поздравляю.

– Мне помогли, Уэс, в частности, супруга бывшего посла.

– Но нашел-то ее ты – никому другому не удалось.

– Просто мой брат оказался в непредсказуемой ситуации, и о нем ни слуху ни духу.

– Понимаю. Так в чем сейчас проблема?

– В решении, принятом Виллье. Мне не удалось его отговорить, боюсь, что это никому не удастся.

– А почему ты должен его отговаривать? Вдруг он что-нибудь узнает. Зачем вмешиваться?

– Потому что Жодель скорее всего встречался с теми, кто подтолкнул его к самоубийству. Каким-то образом этим людям удалось убедить его, что он – человек конченый, ибо потерял все.

– Психологически это возможно. Им владела навязчивая идея, которая могла привести его только к гибели. Так что же дальше?

– Эти люди, кто бы они ни были, безусловно, следят за ситуацией, сложившейся после самоубийства. Другой расклад невозможен. Если кто-то внезапно появится и начнет расспрашивать про Жоделя… его враги, если это те, о ком я думаю, не оставят ему ни одного шанса на спасение.

– Ты сказал это Виллье?

– Не так подробно, но дал понять, что его затея чрезвычайно опасна. А он послал меня к черту, пояснив, что обязан Жоделю куда больше, чем я Гарри. Завтра в полдень я должен прийти к нему. К этому времени он будет готов.

– Скажи ему все прямо, без обиняков, – приказал Соренсон. – Если он будет стоять на своем, пусть идет.

– А зачтется ли нам в актив, если он потеряет жизнь?

– Трудные решения требуют большой затраты сил. Ты хочешь найти Гарри, а я – метастазы раковой опухоли, которая растет в Германии.

– Мне бы хотелось осуществить и то и другое, – сказал Лэтем.

– Конечно. Мне тоже. Так что если твой актер горит желанием сыграть эту роль, не останавливай его.

– Я хочу, чтобы его прикрыли.

– Так позаботься об этом: мертвый актер не расскажет нам о том, что узнает. Разработай тактику со Вторым бюро[20] – они отлично с этим справляются. Через час с небольшим я свяжусь с Клодом Моро, начальником Бюро. К этому времени он уже будет на службе. Мы вместе работали в Стамбуле. Это лучший оперативный агент французской разведки, точнее, агент международного класса. Ты получишь от него то, что нужно.

– Сказать об этом Виллье?

– Я из старой гвардии, Лэтем, уж не знаю, хорошо это или плохо. Так вот, если уж задумал операцию, жми на всю катушку. Виллье нужно дать также радиотелефон. Это, конечно, дополнительный риск, но тебе следует предупредить его обо всем. Пусть хорошенько все обдумает.

– Я рад, что наши мнения совпадают. Спасибо вам за это.

– Я вернулся с холода,[21] Дру, но однажды побывал в твоей шкуре. Это грязная игра, особенно если рискуешь пешками. Я никогда не забуду их криков о помощи, уж ты мне поверь. Я слышу их в ночных кошмарах.

– Значит, все, что говорят про вас, – правда? Даже то, будто вы хотите, чтобы мы, оперативники, называли вас по имени?

– Почти все, что мне приписывают, – сильно преувеличено, – ответил Соренсон, – но если бы тогда, на оперативной работе, я мог называть моего шефа Билл, Джордж, Стэнфорд или Кейзи, думаю, я был бы намного откровеннее. Вот этого я и хочу от вас, ребята. А «господин директор» этому мешает.

– Вы правы.

– Конечно. Так что поступай как нужно.

Лэтем вышел из посольства на авеню Габриель, где его ждала бронированная дипломатическая машина, чтобы отвезти на рю дю-Бак. В «Ситроене» было такое тесное заднее сиденье, что Лэтем сел впереди, рядом с шофером, морским пехотинцем.

– Ты знаешь адрес? – спросил он.

– О да, сэр, конечно, знаю безусловно.

Предельно усталый Дру метнул взгляд на шофера: акцент у него был бесспорно американский, но порядок слов – странный. А может, он так измотан, что ему это кажется. Дру закрыл глаза и возблагодарил бога за то, что может себе это позволить и что перед его внутренним взором – пустота. По крайней мере на несколько минут его тревога притупилась, а это ему необходимо.

Вдруг Лэтем почувствовал, что подпрыгивает и раскачивается на сиденье. Он открыл глаза: шофер вел машину через мост с такой скоростью, словно участвовал в автогонках.

– Эй, дружище, я не опаздываю на свидание, – сказал Лэтем. – Сбавь-ка скорость, приятель.

– Tut mir[22]… Извините, сэр.

– Что-что?

Они стремительно съехали с моста, и морской пехотинец свернул на темную, незнакомую Лэтему улицу, не имевшую и отдаленного отношения к рю дю-Бак.