Очень мне не нравилось и то, что кораблей в нашей экспедиции было тринадцать. Но потом догнал нас «Генерал Грант», старый эсминец, переделанный в научное судно. Сразу камень с сердца упал. Следуем двумя колоннами в виду побережья, легкие суда к берегу шастают, разведку ведут. С авианосца каждый день «корсар» взлетает: Наука! Но вот в один день пришвартовывается к нам катер с «Гранта», и я начинаю думать, что жизнь — это сплошной роман «Десять лет спустя». Потому что поднимается на борт с катера мой партизанский командир Николай Степанович…

Подземелье острова Шаннон совсем не похоже было на то, которое Николай Степанович имел удовольствие исследовать в Антарктиде. Здесь были не переходы и залы, по-немецки строгие и функциональные, а низкая, но чрезвычайно обширная пещера, свод которой опирался на толстые, в беспорядке разбросанные каменные колонны. Но при этом оставалось странное ощущение одинаковости в чем-то главном: как будто очень талантливый художник написал картину, в которой изо всех сил старался манерой не походить на себя самого. Все — другое. Но рука та же…

И — было очень холодно. Стыло. Трудно сказать, сколько градусов, но лицо уже одеревенело, и немели пальцы в меховых перчатках.

Луч фонаря дробился на каменных гранях.

Вот она, черная дверь…

Гусар опустил голову и коротко проворчал что-то.

— Да, — сказал Николай Степанович. — Можно сказать: пришли.

Он снял с плеч рюкзак, Достал, освобождая каждую от оплетки, шесть бутылок с «тьмой египетской». Связал их по три скотч-лентой. Треск ленты казался оглушительным.

— Скорее всего, там пусто, — сказал он Гусару. — Рыцарь Поликарп явно открывал эту дверь, а значит — ящеры за ней начали оживать. И ожили они в непроглядную тьму: Что же касается стражей: посмотрим. Так ли уж они непобедимы. Но на всякий случай: сам понимаешь.

Он присел и обнял пса. Пес прижался к нему головой и лизнул смущенно в щеку.

Потом высвободился из объятий, взял зубами одну связку бутылок и подошел к двери.

Николай Степанович достал портсигар, открыл. Потом наклонился и взял в руки вторую связку бутылок.

Когда он выпрямился, двери перед ними уже не было.

Она не поднималась медленно, как та, в Антарктиде. Она просто исчезла.

Распалась тут же погасшими искрами.

За дверью был сумрак — примерно как в белую ночь. Бесконечно высокий свод светился зеленовато-сиренево. Ровный пол из матового камня лежал под ногами, и по нему от двери расходились чуть заметные темные линии — как лучи нарисованного черного солнца.

У самой двери, слева, лежал ничком мертвый ящер.

Он был тонкокостный, с маленьким хвостом и узким торсом. Если бы он стоял, то был бы чуть выше двух метров. Ноги пропорционально были чуть длиннее человеческих, а четырехпалые руки чуть короче. Удлиненная голова венчалась аккуратным костяным гребнем. Лицо производило впечатление почти человеческого — разве что нос коротковатый и приплюснутый, а подбородок — узкий и скошенный назад. Полузакрытые глаза были выпуклы и огромны…

Насрулло в сравнении с ним выглядел гориллой.

Гусар подал голос.

Николай Степанович встал и посмотрел туда, куда смотрел пес. Чуть выделяющееся на общем фоне, желтело продолговатое пятно.

— Посмотрим?

— Ггг: — не разжимая зубов.

— Забрать бутылки?

Гусар покачал головой.

Осколок стекла завизжал под подошвой. Потом — горлышко зазвенело, откатываясь в сторону.

Мертвые ящеры лежали так, будто умерли час назад. Рум. Время идет как-то по— своему.

Желтое пятно приблизилось. Обрело очертания.

На невысокой — по грудь человеку — возвышенности лежал золотой дракон.

Взгляду были доступны только морда и передние лапы, неожиданно напоминающие львиные лапы сфинкса.

С приближением к дракону становилось светлее.

Даже не было страха.

Веки дракона дрогнули. «Да,»— сказал он.

Он не издал ни звука, и в голове Николая Степановича не звучал голос — просто почему-то ясно было, что дракон только что сказал «да».

— Что значит «да»? — спросил Николай Степанович.

Он уже вроде бы не шел вперед, но все равно приближался к дракону все ближе, и ближе, и ближе. Гусар стоял рядом с ним, прижавшись к колену, и дрожал напряженно. «Да — это мой конечный ответ. На череду вопросов, которые ты задашь. Которые есть один-единственный главный вопрос.»

— Тогда скажи мне свое имя. «На самом деле у меня нет имени. Я — золотой дракон Дево, но »Дево« здесь — не имя, а знак принадлежности. Я принадлежу Дево. Которых нет.»

Странно — они уже стояли, упершись в возвышение, на котором лежал дракон, а он все еще продолжал приближаться, будто бы выплывая из темноты…

— Почему же ты жив? «Я не жив. Я золотой дракон. Я просто есть.»

Дракон еще приподнял веки, и в черном зеркале глаз Николай Степанович увидел себя и Гусара, маленьких и изогнутых, как отражения в хрустальном бокале, и тогда он решительно поставил бокал на стол и посмотрел на Фламеля.

— Так удобнее беседовать, — улыбнулся Фламель.

Они сидели в «африканской комнате» и пили стариннейший, двадцать третьего года, «Мартель», завалявшийся в подвалах Фламеля. Две бутылки его, в паутине и пыли, он принес и выставил, улыбаясь. на стол. Гусар, встретивший его настороженно, теперь расслабился и лежал рядом с террариумом, слушая неумолчную возню проглота.

— Я понимаю, что удобнее, — сказал Николай Степанович. — И все-таки я для начала хотел бы уяснить…

— Попробую, — сказал Фламель. — Тысячу лет не пил такого коньяка: Что сказать?

Слуги, домовые и призраки пережили хозяев дома, но продолжают накрывать на стол, прогонять злых духов и пугать мышей: звенеть цепями в сводчатых подвалах: Вы меня понимаете?

— В основном. Собственно, что-то подобное мне мерещилось. Но конкретно…

— После великой войны остались всего две расы. Они условились, что усыпальницы будут находиться на противоположных полюсах планеты, что искусственные существа, которые должны заботиться о целостности усыпальниц, не будут похожи ни на одну из рас — и даже при их необыкновенной способности изменять внешность они не смогут принять вид ни Дево, ни Сора.

Эти существа — мангасы — имеют не только интеллект, сравнимый с интеллектом их Творцов, но и мощнейший инстинкт, программу, которая может при необходимости подчинять себе интеллект, направлять его на исполнение Цели…

Да, это было обусловлено, но и Сор, и Дево в тайне друг от друга заложили в некоторых мангасов, еще в зародыши, в яйца — чтобы невозможно было обнаружить — программы уничтожения усыпальниц противника. Да, война продолжалась. Ледниковый период, вызванный Большой войной, подходил к концу, когда выяснилось, что обе усыпальницы уничтожены. Создатели довели до конца дело своей жизни: Хотите знать, что собой представляла их цивилизация?

— Вы не поверите, — сказал Николай Степанович, — но — совершенно не хочу.

— Хм: Что ж, определенная мудрость в таком подходе есть. Впрочем, если передумаете и решите узнать что-то подробнее — я всегда к вашим услугам. Для непредубежденного ума тот уклад жизни имел свои прелести: Один дуэльный кодекс чего стоил. Дуэль была важнейшим государственным институтом: Да, вы же сказали, что не желаете ничего знать о них.

— Именно так.

— Тогда я возвращаюсь к временам позднейшим. Подходил к концу ледниковый период, мангасы — кто-то в образе змей, кто-то — обезьян, — несли службу: и вдруг удар: Создатели мертвы. Умом мангасы все могли понять, но — инстинкт, но — программа: Это было сильнее. И мангасы, зная о том, что жизнь их отныне бесцельна, продолжали вести себя так, как будто Создатели живы и лишь по каким-то высшим причинам медлят с выходом. Даже себе мангас не мог признаться в том, что Цели Жизни более не существует. При этом все прекрасно зная. Представляете коллизию?