Попытки образумить или напугать «черных рыцарей» такой мелочью, как стрельба поверх голов, были тщетны. Только потом, когда уже добрая половина из них отправилась, распевая «Оду к радости», на дно, морпехи догадались валить недавних противиков на лед и связывать чем попало. Но слишком неравны были силы. Удержать при жизни удалось тридцать шесть человек из всего гарнизона. Среди них был, конечно, Зеботтендорф, которого к обрыву вовсе не тянуло, и четыре Гитлера, причем один из них говорил только по— венгерски…

— Интересно, барон, — сказал я, — а если вам привязать к ногам колосник горелый и ржавый, да утопить в глубоком месте — тоже воскреснете?

— Так ведь веревка-то перегниет, — сказал барон. — Рано или поздно. Топили. Не один вы такой мудрый.

— Мистер Флеминг так сердит на вас, что наверняка изыскал бы какой-нибудь способ. Рудольф, а вас бросали в расплавленный металл?

— Мистер Флеминг не станет рисковать своей карьерой, — резонно заметил барон.

— За меня с него снимут шкурку, набьют чучело и будут сжигать каждый год за компанию с Гаем Фоксом…

Дверь адмиральской каюты распахнулась, как от удара, и появился М. Таким я его не видел никогда. Так мог бы выглядеть доведенный до белого каления Будда.

— Прошу вас, джентльмены, — проговорил он медленно. — Ник, я хотел бы потом поговорить с вами еще раз. Ян, а вы можете заняться своими текущими делами.

— Да, сэр, — Ян с трудом поднялся и пошел вдоль по коридору. Филя, стоя по стойке смирно с автоматом на груди, проводил его глазами.

— Пожалуй, Николас, мне пора в отставку, — сказал М. — Впрочем, пойдемте, адмирал ждет.

— Он хочет поблагодарить нас за отлично проведенную операцию?

— Он охотно бы вас расстрелял, но Конгресс его не поймет: И зачем вы только приволокли сюда эту гнилушку? — М. кивнул на барона. — Теперь американцы вытянут из него, что захотят.

— Тянули некоторые, — мрачно сказал барон. — И где они все?

— Привык я к нему, — сказал я. — Сколько лет в одни бирюльки играем…

Адмирал был зол и не скрывал этого.

Вся документация по немецкой антарктический военной базе, доставшаяся в свое время союзникам, состояла из трех полуобгоревших страниц, чудом уцелевших в груде бумажного пепла. Бумажки эти больше года пролежали где-то среди малозначащих документов Нюрнбергского трибунала, пока не попались на глаза — совершенно случайно — ребятам Донована, которые сумели извлечь из них кое-что существенное. В частности, сведения о наличии таинственного супероружия и планах его применения. Под это дело и была экстренно организована экспедиция Бирда. И вот вместо желаемой и искомой базы — след применения желаемого и искомого сверхоружия: обширный — с Онежское озеро — залив в море Росса, вода в котором все еще кипит в центре и вряд ли остынет в ближайшие несколько лет…

— Хотите, я назову этот залив вашим именем, Бонд? — спросил адмирал сквозь зубы. — По праву, так сказать, первооткрывателя?

Он явно ожидал, что я отвечу «нет», и я ответил…

— Нет, сэр. Я не настолько честолюбив.

— Отлично, — сказал он. — Тогда я назову его именем своего шурина…

— Наверное, редкая сволочь, — сказал я, повернулся и вышел.

Ворота закрылись. В морозной темноте подземелья дыхание было громким и искаженным — как из телефонной трубки. Луч фонаря дрожал.

— Пойдем? — неуверенно сказал Николай Степанович.

Гусар молча потрусил вперед. Оглянулся, оскалив зубы. И Николай Степанович вдруг понял, что Гусар идет налегке.

Что-то мигнуло в сознании.

Нет, вторая связка бутылок аккуратно уложена в рюкзак. А Гусар нес на спине проглота. Непонятно, как это соотносилось с грубой действительностью, но из квартиры можно было взять все: пачку любимых турецких папирос «Эльмалы», их в Москве почему-то не достать, неоткупоренную бутылку «мартеля» — и проглота, который вдруг взбесился в террариуме и без которого Гусар уходить отказался.

И вот теперь Гусар шел налегке…

— Ты его оставил в усыпальнице?!

— Грр.

— С ума сошел! Он же вымахает с кита!

— Грр.

— То есть ты уже все решил, да? И все понял? Что нас покупают, что мы зачем-то нужны? И даже догадался, зачем?

— Грр.

— А ведь, с другой стороны — разрешаются миллионы проблем. Наверняка — долой болезни, долой быструю смерть, проблемы пищи, энергии — все уходит. Что они еще там могли? Создавать новые миры, отличные от старого или такие же в точности?

— Грр.

— А мы, значит, гордые: Я знаешь когда вздрогнул? Когда про Шолохова услышал. Ведь мне, в сущности, предложили то же самое — только не роман гениальный, а — судьбу России переделать. Не меньше. Ведь знали, кому предлагать и что предлагать: Ч-черт! Ведь только правду говорил он, только правду!.. А сложилось все в такую приманку…

— Грр.

— Сами мангасы не могут дать нам свою премудрость. Не позволяет тот могучий инстинкт. Только Золотой дракон, который в сущности — что? Библиотека? Нет, больше. Средоточие премудрости, информационный снаряд: исполинский вирус: Он может делиться сведениями с кем угодно, без ограничений — потому что кто же еще, кроме Спящих, обратятся к нему, запертому вместе с ними? И тогда возникает — как бы само собой, случайно, без конкретного умысла — решение: создать новых мангасов. Из людей. У которых не будет внутреннего запрета: Их начинают отбирать — способных к роли; потом гонят по лабиринту…

Нужна тысяча лет? Какие проблемы: И вот — финиш! И — главный приз!

Должность господа Бога вакантна — просим, просим!..

— Грр.

— Вот именно. И я соблазняюсь ею и начинаю творить добро. И через меня в мир потоком идут древние знания. И мы медленно и незаметно для себя начинаем превращаться в Великих Древних: Не знаю, изменимся ли мы внешне, а уж внутренне-то — всенепременно…

— Грр. Грр-грр…

Они вышли к месту перехода в румы. Девять широких полукруглого сечения колонн окружало плоский камень. Николай Степанович поставил на камень связку бутылок, две свечи и две карты. Зажег свечи. Поставил карты так, чтобы тени на нужной колонне совпали…

— Иди, — сказал он.

Гусар нырнул в тень.

Николай Степанович шагнул следом, доставая «узи», обернулся. Из тени все было видно, как через тонированное стекло. Он дал короткую очередь и во вспышках огня успел заметить, как брызнули в стороны кусочки стекла и непроницаемой тьмы…

— Внутри «роллс-ройс» гораздо больше, чем снаружи, уверяю вас, Ник. Дорогие машины не похожи на дешевые.

— Вы правы, Билл. Потому что они стоят дороже.

Маленький буксир волок по Сене огромную баржу. На барже шла своя жизнь, совершенно отдельная от береговой. Там висело белье, бегали дети и собаки.

— Пойдемте, Билл, — сказал я. — Во-он там есть еще одно славное кафе.

Атсон устроил мне экскурсию по Парижу моей юности. Верно сказано, никогда не следует возвращаться туда, где тебе было хорошо. Мы уже побывали и на бульваре Сен-Жермен, 68, и на рю де ля Гет, 25, и на рю Бара, 1, и на рю Бонапарт, 10, и на рю Камбон, 59. Дома казались другими, и сам себе ты казался другим, и только Париж был прежним. У Мишо подавали устриц с легким белым вином, у Жако — все ту же пулярку, а старый Бриганден, конечно, давно умер, и в его заведении хозяйничал сын — тоже старый Бриганден. А может быть — внук. И тоже старый Бриганден. Один я был молодым в этом древнем городе.

— У французов хватило ума не устраивать драку на улицах, — сказал Атсон, когда мы двинулись вдоль набережной. Атсон был в дешевых бумажных синих штанах, в пиджаке с замшевыми заплатами и какой-то залихватской вельветовой кепчонке. Я облачился в джинсы и свитер грубой вязки. Я сейчас походил на студента Сорбонны — но не прежнего, 1909 года образца (тогда мы косили под апашей), а нынешнего, одного из тех, что в недавнем мае переворачивал машины и швырял в ажанов булыжники. Ажаны косились на меня с подозрением.