— Аллилуйя! Аллилуйя! — откликнулись динамики.

Свет погас, но тут же засверкали стробоскопические лампы. Они были расположены по кругу и вспыхивали по очереди, и от этого казалось, что клетка стремительно вращается в одну сторону, а зал — в другую… Кто-то закричал, послышалось падение тела. Потом свет переменился еще раз, став желтым, мерцающим и будто бы даже коптящим — как от пылающей чаши масла, стоящей у ног кузнеца. Кузнец, широко обведя руками над собой и вокруг себя, погрузил ладони в купель — и вдруг поднял и представил публике младенца!

Раздался общий вздох. Испуганный и ликующий одновременно. Ираида вцепилась доктору в плечо. Младенец — по виду полугодовалый — сидел на широкой ладони кузнеца и медленно обводил взглядом собравшихся. Глаза его…

Глаза его ярко светились.

Теперь кричали многие. Младенец поднял ручку в благословляющем жесте, и те, кто стоял перед ним, повалились на колени, ткнулись лицами в пол. Крики переходили в истошный визг…

Все стробоскопы вспыхнули разом, и это было как взрыв, обрубивший дальнейшее. Потому что, когда распался ослепительный призрак кузнеца с ребенком на руках, когда глаза вновь обрели способность видеть — клетка оказалась пуста. Прожекторы медленно гасли, еще с полминуты видна была купель, над горном курился тонкий дымок, а железяки раскачивались под потолком тоскливо и не в такт, как маятники часов в часовой мастерской…

Включили обычное освещение, скромное и невыразительное. Кто упал, тот поднимался смущенно, отряхивая руки и колени. Все лица казались мятыми.

— А теперь еще послушаем музыку! — натужно распорядились динамики. — И совершенно непонятно, почему никто не пьет! Бармен уже весь в паутине от неподвижности…

Крис, закрыв глаза, выводил что-то незнакомое, медленное и негромкое. Его не слушали — да он и сам не рассчитывал, что его будут слушать.

К доктору подскочила смутно знакомая пара: круглолицый, гладкий, но бледный мальчик в смокинге — и с ним легко разрисованная девица, которую по первому впечатлению доктор отнес было к размножившемуся за последние годы семейству грудоногих, но потом решил, что ошибся: похоже, у девицы имелись и мозги — разумеется, достаточно хорошо спрятанные.

— Как вам показалась здешняя аура, Иван Петрович? — заговорил мальчик вечно ломающимся голосом. Ему было лет сорок, а то и больше. — Не правда ли, почти сплошной фиолет и серая кайма? А Ничке какие-то серебряные звезды мерещатся. Скажите, никаких ведь серебряных звезд?

Доктор смотрел на него, пытаясь вспомнить.

— Это Ираида, — сказал он наконец. — Стажерка.

— Очень приятно. Эдик. Иван Петрович в свое время буквально спас меня от иссушения…

— И как дела сейчас? — спросил доктор, что-то, видимо, вспоминая.

— О, замечательно!..

— Что такое иссушение? — спросила Ираида.

— Меня сглазили! Я весил сорок килограммов…

Доктор слегка сжал Ираидин локоть, другой рукой сделал отворяющий жест:

— Не стоит говорить об этом, Эдуард. И особенно здесь… — он многозначительно понизил голос.

— Так вы признаете, что тут очень темная аура?

— Разумеется, — и незаметно от мальчика подмигнул его спутнице. Та двинула бровью.

— Вы ведь знакомы с Эшигедэем? — продолжал Эдик. — Наверняка! Оттяжный мэн, а главное, он на самом деле многое умеет. Я точно знаю, что он мертвых поднимает, и они с ним говорят. Публике этого, конечно, не покажешь… И говорят …я не знаю, правда или нет, будто бы он способен дать бессмертие. Разумеется, тем, кто ему понравится. Было бы здорово, правда? Я иногда задумываюсь — и прихожу к выводу, что смерть совсем не обязательна. То есть в массе она, может быть, и нужна, но единичные случаи никого не ущемляют, ведь правда? Может быть, главное — просто как следует поверить? Ведь если не верить в шанс на бессмертие, то лучше и не жить. Правда, Ничка?

— Эшигедэй талантлив, — сказала девушка. — Я не могу уловить, когда у него кончается механический фокус и начинается искусство. Он лучше Копперфилда. Я уже не говорю про пластику.

— Мне показалось, что он зол и насмешлив, — сказала Ираида.

— А как иначе? — пожала плечами девушка. — Разве сейчас можно иначе?

— Почему же нельзя?

— Ну, знаете… Кто пойдет смотреть, если не будет… всякого такого.

— Ничка, будь чики, — с обидой в голосе встрял Эдуард. — Я ведь говорил не о фокусах. Эшигедэй обладает какой-то удивительной силой, совершенно необычной, и эту силу он иногда демонстрирует в узком кругу. Это рассказывал Тогоев, а я ему верю, потому что у Тогоева совсем нет фантазии. Кстати, я его не видел последние дни, и сегодня он не пришел. Когда я иссыхал, он был единственный, кто носил мне апельсины…

— А с Рогачом ты не знаком? — спросил доктор. — Я вообще-то хотел бы именно с ним пообщаться…

— Он скучнейший, — сказала Ничка, изобразив зевок. — С ним даже трахаться скучно, я уж не говорю о прочем. Только Эшигедэй может его построить, и тогда Ромик что-то выдавит из себя. Иногда какушку, а иногда — шедевр. Смешно. Сам он разницы между тем и тем — не видит. Смешно…

— Он улетел в Прагу. Ставит там балет о высадке на Луну. Когда я иссыхал, он приходил и измерял меня. Просил, чтобы я такой остался. Ему нужны были ходячие кости. Так вот, о бессмертии. Тогоев говорил, что можно сладить такой хэппенинг, в котором несколько человек умрут или сильно заболеют, но один или два — обретут вечную жизнь, и не где-то и когда-то, а прямо сейчас, сразу. И будто бы Эшигедэй…

— Простите, я невольно подслушал, — сказал, оборотясь, Сильвестр. — А что будет делать этот несчастный бессмертный в день Страшного Суда? Ведь ему все дороги будут заказаны…

— Неужели вы еще верите в какой-то грядущий Страшный Суд? — изумился Эдик. — Все уже свершилось четырнадцать лет назад, и вот это, вокруг — лишь видимость. Думаете, для чего сухой закон вводили? Э-э!.. Сама жизнь равновелика катастрофе, концу мира. Все расползается, гаснет, опадает. В ментале заводятся черви.

— Это ужасно, — с чувством сказал Сильвестр.

Тем временем Крису, похоже, надоела роль скромного фонотворца, и он, подхватив прочих музыкантов, начал «What a Wonderful World».

— Вообще не понимаю я устроителей, — с досадой сказал Эдик. — Обещали Шурy пригласить, а тут — черт знает кто…

— Вы внукам будете рассказывать, — сурово произнесла Хасановна, — что вживую слушали Вулича. Хотя… какие у вас могут быть внуки…

— Заводить сейчас детей — преступление, — сказал Эдик.

— Зачем заводить, — хмыкнула Ираида, — берите тех, которые на батарейках.

— Ничто не остановит «энерджайзер»! — подхватила Хасановна.

Эдик смешался.

— Правда, — сказал доктор, — давай музыку послушаем.

— Вообще-то я выпить хотел, — сказал Эдик. — Насмотришься всякого… и как бы нельзя не выпить.

— А вы специализируетесь тоже по ауре? — спросила Ираиду его спутница со странным полуименем Ничка. — Или…

— Отчасти, — сказала Ираида. — Я ставлю защиту.

— О-у! — воскликнула Ничка. — Астральную или ментальную? А мне можете поставить?

Ираида потрогала левой рукой воздух.

— Зачем? У вас превосходный панцирь. Потрите его немного, чтобы блестел…

— Чем?

— Ну… лучше чем-то спиртосодержащим…

Обе чуть засмеялись.

В баре мужчины взяли виски, Ничка — «Б-52», а Ираида и Хасановна — джин с тоником. Тем временем Крис, сыграв еще «Hello, Dolly», дал передышку себе, ударнику и контрабасисту; они о чем-то тихо толковали, пока роялист услаждал слух публики очень причудливой интерпретацией «Let It Be». Кельмандарщик водил ногтями по струне своего инструмента, заставляя его издавать совершенно человеческое «ой-е-е-ей!».

Клетку разобрали и по частям утащили. Помост, на котором она стояла, покрыли черной тканью. Другой кусок ткани, нежно-белого шелка, повесили сверху, распялив на тонких лесках, так что шелк образовал что-то вроде кровли пагоды.

— А мне больше нравится солодовое виски, — заявил Эдуард. — Не пробовали? Ну так я вам скажу…