Звали контрразведчика Иван Леонидович Сидериди, орденское имя «Кузнец», и был он жандармским штабс-ротмистром, начинавшим службу еще при Бенкендорфе. Во время похорон Пушкина он совершенно неожиданно и случайно напал на след Пятого Рима, пошел по этому следу: Кончилось тем, что пять лет спустя он принес примерное описание структуры и достаточно полный список агентуры Ордена не своему начальнику Леонтию Ивановичу Дубельту, а воеводе Фархаду, и предложил свои услуги. Интересно, что для расследования он пользовался методами не оккультными, а исключительно полицейскими — хотя бабка его была известная среди цебельдинских греков знахарка…

— Что делать? — переспросил пан Твардовский. — Взять Лаврентия за манишку, и пусть остановит переселение евреев.

— Лаврентий не носит манишек, — возразил Кузнец.

— Переселение народов — дело мирское и нас некасаемо, — сказал Софроний.

— Ошибаешься, отче, — мрачно сказал Великий. — Не мирское то дело. Духом Якова Сауловича ни с того ни с сего повеяло. Скажи, Тихий.

Тихий — это был я. (Когда я сидел на премьере «Бега» и вдруг нашел в программке контрразведчика Тихого — кстати, оказавшегося редкостным мерзавцем — я понял, что Михаил Афанасьевич совсем не прост:)

— Почтенный Капитул, — сказал я. — Преемник рабби Лёва получил от некоего товарища Голованова предложение, аналогичное тому, что сам рабби Лёв получил от барона Зеботтендорфа. Вернее, уже не от барона, а от Гиммлера.

— Сразу, значит, к грабежу, без торговли? — кивнул Кузнец. — Да, это по— большевистски.

— Меня смутила реакция преемника. В узком кругу он сказал, что теперь в любом случае Росии конец. Отдаст он тетраграмматон или не отдаст — это в высшем смысле одно и то же…

— А правда ли это? — поднял брови Софроний. — Может, они тебе очи прельстили?

— Меня там не было. Но мой человек там в охране стоял и все слышал.

Преемника зовут рабби Борух, ему двадцать шесть лет, в прошлом он служка рабби Лёва. Он и в сорок втором произвел на меня впечатление фанатика.

А особенно в сорок четвертом, подумал я, вспомнив подвал пиццерии кривого Джакопо. Не от немцев я там прятался…

— Отрок, — сказал мне Софроний, — дело ты сделал хорошее, а теперь поди-ка пройди вокруг избы, отжени беси. Ночь плохая стоит…

Я встал, накинул пальто и открыл дверь. Позади пан Твардовский прокряхтел: «Враг внутрений суть жиды, поляки и студенты:» — и заскрипел половицами. «Стояла тихая ночь святого Варфоломея», — припомнилась мне чья-то — Эмиля Кроткого? — шутка. Низкие над городом тучи отливали багровым. Сыпалось что— то мелкое и очень холодное: то ли мокрый снег, то ли замерзающий на лету дождь.

— Шухера нет, — негромко сказал из темноты телефонный вор Женя Ашхабадский, официальный квартиросъемщик. Три года назад за умение подражать чужим голосам Кузнец вытащил его из Таганки. С тех пор Женя искренне считал Пятый Рим самой крутой бандой в стране. На Кузнеца же имел зуб, поскольку тот, выписывая Жене свидетельство о смерти, в графе «причина» указал: «мертворожденность» . Несмотря на неандертальскую внешность, Женя был начитан, толковал Писание, любил рассказывать истории о воре-подрывнике по кличке Завгар, писал недурные стихи и исполнял их под гитару. На груди у него была татуировка «Нет жизни без Кришны»: — Даже снегири кочумают…

— Погрейся, Женя, — сказал я. — Только в комнаты не ходи — на кухню…

Он скрылся в дверях.

Вышел пан Твардовский, доставая из нагрудного кармана пиджака длиннейший чубук. Потом он долго возился с кисетом. Я поднес ему огонек.

— Тихо вшендзе, смутно вшендзе, — сказал он. — Цо то бендзе, цо то бендзе?..

— Ниц не бендзе, пан Ежи, — сказал я. — Рассосется.

— Ох, не знаю: Все, как в тридцать девятом. В августе. Числа этак двадцать четвертого.

— Именно двадцать четвертого?

— Или двадцать пятого: Ах, Николай Степанович! Я первый раз после своей Ксантиппы — двести лет прошло, пан Бог! — сделал предложение молоденькой паненке, и она согласилась: Хелена Навроцкая, дочка врача Навроцкого, который: впрочем, это неважно. Свадьбу назначили на октябрь. Вот и все.

Мы долго молчали.

— Пан Ежи, — сказал я, не вынеся тишины. — Пшепрашем пана — но кто же все-таки устроил бойню в Катыни? Почему концы с концами не сходятся?

— Тайна сия велика, ибо проста: — сказал пан Ежи и затянулся так, что искры полетели из чубука. — Еще сто лет паны магистры, бакалавры и доктора с вот такенными головами будут решать этот вопрос и все равно не решат. А ответ тривиален, он на виду, как украденное письмо: У гестаповцев еще не было опыта в акциях массового уничтожения, а у ваших его было с лихвой. Вот гестаповцы и приехали поучиться у своих русских собратьев ремеслу ката…

Отсюда и немецкие пули. Что же касается остального, — он махнул рукой. Потом наклонился ко мне и шепотом запел: — Войско польске Берлин брало…

— А россыйске помогало, — так же шепотом подтянул я.

Пройти на всю ночь в морг Института судмедэкспертизы стоило две с половиной тысячи долларов. Платил Бортовой, из запоя на время вышедший и изображавший теперь из себя ну очень крутого фотографа. Николай Степанович, Светлана и Надежда несли камеры, лампы, какие-то сумки…

Сторож отпер тяжелый замок, налег на засов: Дверь, грубо окрашенная голубой краской, приоткрылась.

— Там пованивает, — сказал сторож. — На два дня недавно свет отключали.

— Ничего! — растопырил пальчики Бортовой. — Все будет на ять. Спасибо, дорогой, а теперь оставь нас одних. И не подглядывай, понял?

— А чего мне подглядывать? — фыркнул сторож. Он был небрит, худ и как-то странно асимметричен. — То я голых титек не видел…

Он пошел по коридору, всей спиной выражая отсутствие интереса к голым титькам.

Николай Степанович нашарил выключатель. Длинная лампа под потолком сначала загудела, потом несколько раз мигнула — и загорелась омерзительным лиловым светом.

Здесь не было полок, заваленных мятыми мертвыми телами, как в обычных холодильниках моргов. У стены аккуратно, подобно часовым, стояли два стеклянных медицинских шкафа с какими-то железками внутри. Посреди камеры на двух сдвинутых вплотную столах лежала под черной прорезиненной тканью со спутанными и полуоборванными тесемками по углам громадная туша.

Надо сказать, температура в камере вряд ли достигала нуля. Действительно, пованивало — но не сладковато-трупно, а примерно как на кожевенном заводе.

Николай Степанович стянул покрывало с покойного.

Ящер был почти такой же, как в памятный день «октябрьского» преображения.

Только чешуйчатая шкура его как бы выцвела, да от горла и до основания исполинского члена тянулся грубый, суровой нитью сделанный шов.

Рядом встал Бортовой.

— Так проходит мирская слава, — грустно сказал он. — Я-то думал, мировая сенсация будет. А тут — выборы, блин…

— Миша, — сказал Николай Степанович, — пять минут тебе на все про все.

— Понял, — сурово сказал Бортовой. — Степаныч, вот так лампу подержи: — и защелкал аппаратом.

Он управился за минуту. Потом вздохнул, заозирался, как бы сразу соскучившись, и вышел в коридор.

— Надежда, ты встань у двери, — велел Николай Степанович. — Видно оттуда будет хорошо. А ты, Светик, помогай…

Процедура «оживления» мертвого ящера оказалась подозрительно простой.

Дотрагиваться до сухой холодной кожи динозавра было даже не противно: все равно что до чемодана. Николай Степанович встал, наложив руки на виски чудовища; переступил с ноги на ногу, находя более устойчивое положение; сзади спиной к спине встала Светлана.

— Можно начинать? — глухо спросила она.

— Можно…

Он ощутил движение ее лопаток. Она поднесла к лицу книгу и стала читать медленно и четко. Слова нечеловеческого языка рокотали и тонули в стенах. И почти сразу началось покалывание в подушечках пальцев…