— Скорее, в Африке. Помните русских путешественников, которые показали вашим солдатам дорогу на оазис Нахар?

— Да! Какими же прихотливыми дорогами вела нас судьба, прежде чем мы вновь встретились… Надеюсь видеть вас после победы в моей палатке, полковник!

Он вновь поклонился, ловко вскочил на горячего вороного коня и поскакал. Я смотрел ему вслед.

— Сульт, — позвал я. — Сообщите Рейлю и Нею, что я хочу их видеть.

…Англичане и голландцы гибли сотнями и сдавались в плен тысячами. Уцелевшие, бросая оружие, уходили по дороге на Брюссель, спасая шкуры, но не знамена. Веллингтон вручил мне свою шпагу. Без парика он был похож на упавшего в пруд бульдога. Принца Оранского не было пока ни среди живых, ни среди мертвых. Подходившие с востока прусские колоны остановились и теперь стояли, как зрители, неспособные вмешаться в ход пиесы. И мои солдаты, и русские — все были обессилены не столько неприятелем, сколько непролазной грязью полей…

Наконец, нашелся Груши. Он упал на пруссаков с фланга, и через четверть часа боя Блюхер запросил пощады.

— Пруссия тоже будет с нами, — сказал я Барклаю де Толли. — И коварная Австрия станет ползать на брюхе, вымаливая пощаду.

— Это был дурной союзник, — согласился князь.

— А где же тот юный полковник, которого вы присылали ко мне?

— Увы! На обратном пути он был смертельно ранен в сердце, но из последних сил доскакал и передал ваши слова. «Вы ранены?» — спросил я. «Нет, я убит», — ответил он. И просил вас принять вот это, — князь подал мне тяжелое черное кольцо с черным камнем. — Найдено им в одной из древних африканских гробниц.

Это кольцо вдесятеро старше пирамид.

С благоговением я надел кольцо. Тяжесть веков переполняла его.

— Пусть это будет залогом нерушимости нашего союза, — сказал я. И как бы в ответ тучи раздвинулись, и все вокруг залило отчаянным сиянием.

Князь перекрестился.

— Это Божие знамение, — сказал он.

Я посмотрел в небо. Мне показалось, что там, за облаками, за дымом, сквозь сияние — смотрит на нас знакомое узкое смуглое лицо…

Это и правда было сиянием. Оно что-то сотворило с моим миром, и я видел одинаково резко и придавал одинаковое значение и пылинке на острие штыка игрушечного солдатика, и полету кобчика над далеким лугом, и красноватому солнцу; и насморку давно умершего Наполеона, и бесконечным недомоганиям моего старого папеньки, и собственным прыщам, и хромоте мерина Рецессия; и слышному по ночам гудению далекого поезда, и упрекам маменьки, и выспренным словам молитвы; и тому, что я живу на земле, а мог бы и не жить, и тому, что жизнь прекрасна, а смерть неизбежна: и с каким-то сладостным страданием я по-настоящему ощутил себя металлическим гренадером, идущим в огонь ради прихоти заоблачного мальчика…

И потом, когда сияние погасло и все стало таким, как раньше, я разочарованно увидел истоптаный мною песок, вырытые канавки и воткнутые палочки, насыпанный холмик и спичечные коробки вместо домиков, деревянные пушечки, облупленую краску на солдатиках: и стал тихо и медленно складывать все в ящик. Потом мне долго хотелось кому-то (да кому же? маменьке, конечно) рассказать о том, что произошло со мной сегодня, но я не знал, как начать разговор…

Я впервые встретился с нехваткой слов. Это было мучительно.

Золотая дверь на миг приоткрылась передо мною…

В двух местах ход был разрушен до такой степени, что пришлось пробираться ползком. Потолок держался хорошо, а вот кирпичные стены вдавливало внутрь, и земля набивалась влажными кучами. Тянуло смрадным сквозняком, пламя свечей трепетало. Кое-где шаги начинали звучать гулко, и если прислушаться, становилось слышно журчание воды. Но Гусар шел уверенно, оглядываясь на спутников будто бы даже с усмешкой. И оказался прав.

Через час с небольшим ход круто свернул и открылся в узкий колодец. Темная жижа заполняла его дно. Вверх вели каменные ступени: шершавые блоки размером в буханку хлеба, выступающие из стены и расположенные крутой правовращающей спиралью. Гусар поворчал для порядка, но полез вверх: осторожно и медленно. Нескольких ступеней не было…

Лестница вывела на узкий выступ.

— Куда-то пришли, — сказал Коминт.

— Да, похоже…

Пути с выступа не было никакого.

— Включи-ка фонарь…— сказал Николай Степанович.

Но и в свете фонаря картина не изменилась.

— Не может же так быть — лестница никуда…— Коминт заозирался. — Что-то же должно…— он посмотрел вниз. Но там была только черная жижа — далеко-далеко.

— Каждый тупик куда-то ведет, — сказал Николай Степанович. — Только надо подумать… Гусар, что скажешь?

Гусар молча смотрел в стену.

— Беспросвет…— Николай Степанович положил руки на стену. — Коминт, погаси.

Стало совершенно темно. Пядь за пядью он обшаривал холодный кирпич.

— Наверное, пожаловали мы с вами, ребята, к колдуну под Сухаревой башней… Брюс его фамилия… хороший человек… с Петром Первым в конфидентах состоял… механик страстный и многознатец…

— Разыгрываешь, Степаныч? — сказал Коминт.

— Не имею привычки… Ага, вот…— под рукой его подался кирпич, и тут же где-то в глубине заскрипел, проворачиваясь, какой-то древний механизм. — Ты был прав: пришли.

— Остроумно, — сказал Коминт. — Значит, со светом сюда не войдешь, а без света чужие не ходят.

— Я же говорю: колдун. Механик и многознатец. Теперь можешь зажечь.

Они стояли на пороге весьма просторного зала со сводчатым потолком. Дальний угол занимала алхимическая печь-атанор. Философское яйцо, покривясь, покоилось на треножнике. На середине зала стоял просторный, почерневший от времени стол, заваленный всякой всячиной: колбами, ретортами, мортильями, оплетенными бутылями, змеевиками, фарфоровыми и каменными тиглями, ступками: Такая же бесформенная груда вещей громоздилась на полках: буссоли, секстанты, астролябии, ареометры и прочие приборы неизвестного колдовского назначения. Слева почти всю стену занимал штабель из пяти рядов окованных железом и тоже почерневших сундуков. Рядом с сундуками, развернутая в три четверти, стояла мраморная статуя Афродиты Пандемос; в животе ее зияло отверстие размером в голову младенца. Под пару богине любви рядышком красовался бронзовый Шива Лингамурти. А в зеленого стекла штофе…

— Кто же свечку зажег? — страшным шепотом сказал Коминт.

— Да Брюс, наверное, и зажег, — сказал Николай Степанович. — Это вечная свечка.

Коминт шумно выдохнул:

— Никогда я к этому не привыкну…

— Я тоже так думал в свое время.

Гусар прошел вдоль стены, принюхиваясь. Остановился и поднял морду.

— Что там?

Но Гусар последовал дальше.

— Ни пыли, ни плесени, — сказал Коминт подозрительно. — Будто каждый день уборщица приходит.

— Умели строить, — сказал Николай Степанович. — Хозяин не был здесь с двадцать девятого года, а уж когда все это построили, я боюсь и вымолвить…

Коминт подошел к столу и провел пальцем по крышке — жестом въедливого боцмана-дракона, проверяющего, как надраена медяшка. Палец наткнулся на плотный белый комок, прилипший к столу. Коминт отковырнул его, поднес к глазам. Понюхал.

— Что это, Бэрримор? — спросил Николай Степанович. — Сюда залетают чайки?

— Стиморол, — сказал, озираясь, Коминт. — Непоправимо испорченный вкус… Неужели Каин?

— Не знаю: Гусар, Каин был здесь?

Молчание.

— Тогда не понимаю… Если диггеры, то как они прошли сквозь дверь? И почему ничего не утащили?

— Может быть, утащили? Мы же не знаем, что тут было.

— И все равно… ну, посмотри: разве похоже на то, что здесь побывала ватага современной молодежи?

— Не похоже, — честно сказал Коминт.

— Значит, кто-то из наших действительно уцелел. Давай искать — может быть, знак оставил, а может…