Аттилу не окружали скелеты рабов и солдат — настоящий воин и на том берегу Реки найдет себе и рабов, и дружину. Не был заколот любимый конь — настоящий воин и на том берегу Реки добудет себе скакуна. И уж тем более не было сосудов с вином и белых пшеничных лепешек… Но что-то там все-таки было, и я долго, очень долго не мог понять того, что вижу.

Глаз — страшно консервативный инструмент…

Будто скомканная кошма устилала всю погребальную камеру, собираясь у дубовой домовины высоким сугробом. И будто кусты из толстой железной стружки поднимались над грудью и в ногах мертвеца…

Полторы тысячи лет у Аттилы росли ногти и волосы.

Когда я это понял, меня, привычного ко всему, чуть не вывернуло наизнанку.

Я вдруг очень живо представил себе, как по знаку — что это будет? петушинное слово? труба архангела? рог Хеймдалля? — Аттила встает, обламывает ногти, мечом, лежашим в той же домовине, отхватывает себе лишнюю бороду и власы…

Мы очень мало знали о братстве Белого Быка. Можно сказать, не знали почти ничего. Тимур постарался на совесть.

Но проклятие древнего знания пало и на него самого. …Мы не знаем, будет ли это таким же кошмаром, как вскрытие могилы Тамерлана, говорил Софроний, наставляя меня; но мы обязаны предположить худшее…

Я вынул три бутылки с «тьмой египетской», содрал с них предохранительную оплетку, потом связал их крепко репшнуром — и в образровавшийся между ними треугольник всунул детонатор с химическим замедлителем. Потом пассатижами раздавил заключенную в медную трубку ампулу с кислотой. Примерно через час кислота разъест проволочку, удерживающую боек…

Путь назад был сложнее. Я уже говорил, что ловушки обращены преимущественно против того, кто хочет выйти.

Я почти успел добраться до колодца, когда сзади негромко щелкнуло. На миг меня охватила паника. Я знал, что «тьма египетская» не распространяется мгновенно и что времени у меня достаточно — и все же рванулся, зацепился рукавом, потом — чуть не застрял в завале… Я уже крепко держался за веревку, дергал ее — тащи! тащи! — когда из лаза вслед за мной пришла тьма.

Фонарик, пристегнутый к поясу, погас. Я подтянулся и, торопясь, полез к кругу синего с красными прожилками света над головой. И тут меня накрыло.

Исчезло все. Не просто свет — и звук, и запах разрытой земли, и понятие верха и низа. Я перестал чувствовать веревку в руках… Исчезло само время, исчезли удары сердца, дыхание, голос. Конечно, я кричал. Кто бы не закричал на моем месте?..

Спасло меня то, что волна отхлынула. Мои руки и голова оказались над тьмой, и я с отчаянием погребенного заживо стал выбираться наверх. Когда я перевалился через край колодца, сердце колотилось, как после рукопашной.

— Коминт…— позвал я.

— Не соврал, — сказал чей-то чужой голос. — Правда, пацан.

Глаза снова привыкали видеть. Из множества странных пятен вдруг сложилось: лежащие лицами вниз Аттила и Коминт, а над ними нависшие темные фигуры. И еще раз сложение пятен — и с какой-то запредельной четкостью я вижу лица, различая бородавки, веснушки, шетину, седину в усах; различаю царапины на зеленых пуговицах с выдавлеными пентаграммами и нитки, которыми заштопаны дырочки на гимнастерках; различаю зарубки на ложах автоматов…

— Дяденьки! — выдыхаю я. — Они туда пошли, они все там! Я в стенку вжался, не увидели, мимо прошли!

— Кто пошел?

— Да американцы же! Мы за ними от самой больницы Эржебет следим! Они там на кладбище…

— Дугин, Параськин, Азизов, Баркан — вниз! Хоть одного взять живым!

— Дяденьки, не ходите! — закричал я шепотом. — Там мертвецы лазиют! Гроб на семи колесиках…

— Щас мы их посчитаем, эти колесики…— усатый лейтенант полез первым. — Щас там мертвецы раком до самого ихнего Пентагона встанут…

Итак, четверо ушли вниз, а оставшиеся двое принялись соображать, откуда взялся русский пацан в мятежном Будапеште.

— Ты, вообще, кто? — спросил бородавчатый капитан с шеренгой золотых коронок по верхней челюсти. — Ты откуда здесь взялся?

— Я — Коля Тихонов. Из Москвы. Постойте. Дядя Коминт… — я встал на четвереньки и направился к лежащим. — Дядя Коминт…

— Все нормально с ним, — сказал капитан. — Оглушили только.

— Дядя Аттила…

— Ты не смотри, — сказал капитан. — Ну, ошиблись малехо.

— Эх, вы, — сказал я. — Он же за нас. Он же…

— Война, брат, — капитан был суров. — Так что ты тут делаешь?

— За американцами слежу. Они что-то раскапывают здесь, а что — понять невозможно.

— Что-то раскопали? — спросил второй, лет сорока, тоже с капитанскими звездочками, только ничего военного в нем не было. Кое-что другое — было…

— Да. Но я издалека смотрел, не видно ни черта. Что-то длинное тащили. Потом везли в таких ящиках — метра три длиной, зеленые…

— Постой, — сказал настоящий капитан слегка оторопело. — Я имел в виду — что ты здесь, в этом бардаке, забыл?

— Ничего не забыл. Жили мы здесь. Пока не началось. Отец в университете преподавал…

— Почему же не уехали со всеми?

— Так я же объясняю: американцы…

Я встал, подтянул спадающие штаны. Теперь в моих руках было по ножу.

— Отец раскопками занимался. Американцы его похитить хотели. Ну, мы и…

Я как бы развел руками. Капитан в изумлении попятился, держась за грудь, и опрокинулся в колодец. Не-капитан сунулся на колени, потом упал ничком. Ноги его задергались…

Я оттащил его к колодцу и тоже бросил вниз.

Коминт уже пришел в себя и теперь стряхивал с рук путы. Коминта связать — это надо стараться неделю.

Аттила был убит ножом в сердце.

— Неплохо разведка работает, — сказал Коминт. — Нюхали пороху парни…

— Что ж ты не убежал, как я велел?

— Да вот… — он засмущался. — Думал, справлюсь. Да и справился бы, в конце концов… Сделал, что хотел?

— В общем, да. Теперь бы колодец обрушить…

И тут, словно в ответ, земля вздохнула, пришла в движение и сразу же успокоилась. Я оглянулся. Каменного кольца не было. На его месте осталась воронка, как от небольшой фугасной бомбы. И кто-то невидимый прошел, ломясь, по кустам — и сгинул вдали…

— Неужели все? — сказал Коминт.

Я помолился над Аттилой и встал.

— Да. Вроде бы все.

— Как-то не верится.

— Мне тоже. Но салюта все равно не будет.

До ближайшего рума было две недели пути — пешком и по ночам.

В удлиненные горизонтальные окна, устроенные чуть ли не под потолком, уже вовсю лился утренний свет, а Каин говорил, говорил и говорил. Как будто хотел выговориться за многие годы, если не столетия. Речь его была сумбурна, он заплутал в собственных мыслях, и потому вынужден был то и дело возвращаться на особо приметные места, чтобы оттуда двинуться по новой дорожке. …Сначала вы надеялись открыть Истину попутно, между делом, рассчитывали, что она сама, по доброй воле, нечувствительно познается вами, а потом увлеклись ею, воспылали страстию, как Стенька к персидской княжне, и забыли о своем предназначении… Враг уже не у ворот, враг давно в городе, и помечает дома крестами, вырезает караулы на башнях, лезет со свечой в пороховой погреб… Продажные писаки, художники, лицедеи уже в открытую навязывают обществу — хуже того, детям — сказку про доброго дракона, про хорошего ящера, про храбрых черепашек и мудрых удавов. Упорно внушается мысль, что чужое, уродливое, нечеловеческое обязательно должно быть милым, дружелюбным и совершенно безопасным. Чтобы детишки, выросши, не пугались до тех пор, пока их не начнут жрать… И когда рухнут стены, и маленькие зеленые твари хлынут в дома искать свежей горячей крови — вот тогда мы сами, со своей свечой, спустимся в свой пороховой погреб…

Семеновского лейб-гвардии полка отставной поручик Сергей Илларионович Бахметьев нынешнее свое прозвище получил еще от собственных крепостных и дворовых людей не столько за бурую печать посреди высокого лба, сколько за физиологические над этими самыми крепостными и дворовыми людьми опыты.