Последним в бот сбросили Трумэна-младшего. Филя похлопал его по заднице и запнул под банку, где его принялись сосредоточенно и молча обнюхивать эскимосские лайки, взятые нами на берег для вящей убедительности. Зафыркал мотор, черный ободранный борт «Гранта» стал медленно удаляться. Берег: коричневая полоска вдоль воды, зеленые склоны холмов и белая стена, нависающая над эфемерным здешним летом, — лежал милях в трех.
От воды тянуло вечным холодом.
— Разрешите вопрос, майор? — подвинулся ко мне Филя.
— Конечно.
— Вы, как я понял, знаете, что за хреновину я добыл?
— В замке Нюренберг?
— Ну да.
— А вам не объяснили?
— Может, и объяснили, да я тогда почти не знал английского.
— Боюсь, рядовой, вы и сейчас его знаете недостаточно, чтобы я мог вам все растолковать. Но будьте уверены: ваша миссия предотвратила очень неблагоприятное развитие событий.
В самом деле: как объяснить человеку с неполным средним советским образованием, что так называемое «копье судьбы» (чрезвычайно далекий от оригинала перевод с санскрита) является особым типом ваджры, могущей переломить логический исход любого сражения? Если бы замок Норенберг брала настоящая штурмовая группа, то полегла бы там вся до последнего бойца. И чем больший перевес создавали бы нападающие, тем печальнее становился бы результат. Операции в Арденнах и под Балатоном были спланированы в расчете на применение «копья».
Но Филя пошел один…
— Спасибо, сэр. И родная мать не могла бы утешить меня лучше, сэр.
— Боюсь, что более подробно нам удастся поговорить только после акции, — сказал я со значением.
— Есть, сэр.
Прошел положенный срок, и галька заскрежетала под килем бота. Матросы попрыгали на берег, выволокли суденышко до половины из воды. Моя группа важно спустилась по сходням, Собаки радостно запрыгали по траве, но не разбегались. Дисциплина в упряжке была вполне армейская.
— Ребята! — обратился я к своей группе: Флемингу, радисту-канадцу и восьми американским морпехам. — Мы отправляемся в поиск в район вероятного местонахождения противника. Наша главная задача — найти замаскированные входы на их базу. Подозреваю, что сделать это можно единственным способом: выманив наци на поверхность. Поэтому ведем себя как обыкновенные картографы: шумим, разбредаемся — ну, и так далее. При этом, разумеется, ни на секунду не теряя бдительности. Придется быть подсадной уткой и охотником одновременно. Вопросы есть?
— Нет, сэр!
Мы взвалили на плечи огромные рюкзаки, рядовые подхватили еще и нарты, сержант свистнул собак — и экспедиция направилась вглубь шестого континента.
И черт его знает, почему — но я вдруг почувствовал себя как в юности: первооткрывателем и первопроходцем…
Нога утопала во мху по щиколотку. Трава с широкими листьями не поднималась, а стелилась, переплетаясь стеблями. Идти было трудно. Мы поднялись на невысокий холм. Я оглянулся. Бот уже направлялся к эсминцу, оставляя седые усы на спокойной зеленой воде. Впереди нас ждало дефиле между двух крошечных ослепительно-синих озер.
— Ебена мать! — воскликнул вдруг Филя, забыв от восторга английский. — Цветок!
И правда, это был цветок, простенький, невзрачный, похожий на цветок земляники — но самый настоящий…
До границы снегов нам оставалось пройти метров восемьсот.
Собачья упряжка — устройство, на первый взгляд, примитивное, но без капрала— радиста по фамилии Андервуд, чемпиона «Юконской тропы» тридцать восьмого года, нам бы с нею никогда не справиться. Теперь, когда основной груз ехал сам, а мы догоняли его на коротких широких лыжах, все стало напоминать воскресную прогулку. Если верить карте, до аэродрома было рукой подать.
— Привал! — скомандовал я наконец.
Вот теперь можно было слегка и покартографировать…
Интересно, засекли нас немцы или еще нет?
Ян и радист развернули свое хозяйство и присосались к эфиру. Морпехи сошлись в кружок, как бы для инструктажа, а когда разошлись, на том месте остался стоять припавший к теодолиту Трумэн-младший. На его розовом лице кто-то дорисовал маскировочным карандашом недостающие очки в мощной оправе.
— Двигаться! — напомнил я. — Всем постоянно двигаться! Они не должны нас сосчитать!
Потому что Филя в маскхалате и с пулеметом залег вон за тем торосом…
— Путь свободен, сэр! — Грейнджерфорд казался веселым и спокойным, но честь он отдавал рукой с зажатым в ней ножом. — Ворота открыты! Добро пожаловать в ад!
— Нож спрячьте, сержант, — сказал я.
Он с недоумением уставился на свою руку. Потом вытер лезвие о штанину и попытался разжать пальцы.
— Простите, сэр, — пробормотал он смущенно. — Опять заклинило…
Да, мы прошли бы мимо этих ворот в двух шагах — и не увидели бы ничего, кроме льда. Но сейчас стальная плита была сдвинута и блокирована изломанным и простреленным Трумэном-младшим. Из туннеля тянуло теплом и казармой.
Трупы в сероватых маскировочных комбинезонах так и валялись у входа. Одно из лиц показалось мне знакомым. Я присмотрелся. Это был художник, создававший образ идеальной арийской женщины.
Похоже, что группе «Форум» в Европе делать было нечего. Институт «Аненэрбе»переехал немного южнее…
— Переодеваться, — велел я.
Нелепо быть в полярных льдах одетому как на парад — но расчет был на психологическое подавление. Ты сидишь два года в подземелье, неохотно бреешься, с еще большей нехотой пришиваешь пуговицы и штопаешь прорехи на постепенно истлевающем мундире — и вдруг навстречу тебе выходит благоухающий кельнской водой номер шесть бригадефюрер СС с айзенкройцем у горла и неизбежным, как рок, моноклем в глазу в сопровождении затянутых в лакированую кожу автоматчиков, — тут первым делом вытянешься и проздравствуешь покойного Гитлера, а уж вторым — сообразишь, если успеешь, что никакой посторонний генерал здесь объявиться не может…
Туннель вел полого вниз и точно на юг. Лампы, расположенные через каждые пятьдесят шагов, горели вполнакала. Наши шаги гулко отражались от металлических панелей стен, местами тронутых ржавчиной.
— Не один год строились, — пробормотал Ян.
На спине его с тихим шорохом крутилась катушка. Каждые пять минут мы останавливались, Ян подключался к проводу, и оставшийся на поверхности радист давал сигнал: тревоги пока нет. Когда тревога прозвучит, радист должен будет поджечь термитный пакет и приварить створку ворот к рельсу. Тогда ворота уже нельзя будет закрыть.
Но это вовсе не значит, что помощь придет немедленно. Нужно дать разгореться праведному гневу адмирала…
Решетка перегораживала туннель, и часовой оторопело смтрел на нас сквозь нее.
— Открывайте, — каркнул я. — Немедленно!
Секундного замешательства было достаточно, чтобы я взял солдата.
— Да, рейхсфюрер! — выдохнул он.
Решетка поехала в сторону — с лязгом и скрипом.
— Где Зеботтендорф? — спросил я.
— Полагаю, в лазарете у фюрера, — сказал часовой.
— Когда сменяешься?
— Через полтора часа, рейхсфюрер!
— Молодец! — сказал я.
— Хайль Гитлер!
Ах, как приятно иметь дело с немцами…
— Спать, — приказал я. — Глаз не закрывать. Решетку тоже. Вам могут присниться американские солдаты — не бойтесь и поднимите руки. Во сне они вам ничего не сделают.
Мы двинулись дальше.
— Какой у вас превосходный немецкий, — с завистью сказал Флеминг.
— Терпеть его не могу, — признался я. — Потом хочется вымыть рот с мылом.
Проводника мы нашли в караульном помещении. Начальник караула штурмбанфюрер Фридрих Кассовский любезно согласился сопроводить нас к нынешнему директору института.
Мы выходили из караулки, когда зазвенели колокола громкого боя.
— Что это, штурмбанфюрер? — спросил я.
Он посмотрел на часы и произвел в уме какие-то вычисления.
— Плановая учебная тревога, рейхсфюрер, — отрапортовал он.
