Каменного Приапа в парке откопали, и не зря: сперва Александра принесла двух мальчиков, нареченных Петром и Платоном, потом появился на свет Илья, а летом 1825 года — Екатерина. Счастливый прадед помолодел, выписал из Англии превосходные фарфоровые зубы, перевел крестьян на оброк и целыми днями играл с мальчишками во взятие Измаила. Отошел Петр Зиновьевич тихим августовским полуднем, задремав в любимом вольтеровском кресле с маленьким Ильей на коленях. Светлая его кончина погрузила всех обитателей Сосенок не в скорбь, а, скорее, в тихую печаль; настоящая скорбь поджидала впереди.
Кронид Платонович за всеми хозяйственными делами продолжал внутренно лелеять мысль о Калифорнии и даже составлял военный прожект вытеснения оттудова испанцев. По этому поводу вступил он в переписку с правителем дел канцелярии Русско-американской компании, каковую должность занимал в то время один из предводителей грядущего мятежа Кондратий Федорович Рылеев. В одном из писем наш герой имел неосторожность высказать предположение о возможности учреждения Калифорнийской Республики «без королей, грандов и помещиков», и сего оказалось вполне достаточно, чтобы ему сделаться причислену к заговорщикам. Во время обыска в Сосенках было найдено также письмо его кавказского знакомца Якубовича, на вид вполне невинное и даже фривольное (речь в нем шла то ли об медвежьей охоте, то ли о походе к девкам), но, по мнению следователей, полное вопиющих аллегорий.
Обыску, впрочем, предшествовало молодецкое избиение Кронидом Платоновичем чинов, приехавших в Сосенки для свершения ареста. Фельдъегерь и стражники с изрядно накостылеванными шеями вернулись в Петербург, откуда тут же отряжена была за злодеем полурота гренадер, возглавляемая, волею случая, боевым товарищем нашего героя штабс-капитаном Ступниковым. Панкратов сослуживцу охотно сдался, напоил штабс-капитана заодно с полуротой, попрощался небрежно с семьей и под песни и пьяные восклицания «Эвон! Эвон!» отбыл с эскортом в столицу в полной уверенности, что досадное недоразумение вскорости разрешится.
Когда разверстывали государственных преступников по разрядам, молодой государь, дойдя до имени Панкратова, вздохнул: «Жаль молодца; а, я чай, доведись ему в тот день быть на Сенатской, то не сидеть бы мне с вами тут живу: слишком горяч! Пускай остудится!»
Мало того, что Кронид Платонович предстал единственным из прикосновенных к делу, кто оказал сопротивление при аресте, — он к тому же наотрез отказался давать какие бы то ни было показания (поскольку не знал ничего совершенно по делу), отчего и был признан самым закоснелым в упорстве злодеем.
Прибыв со своими товарищами по несчастью в Петровский Завод, Кронид Платонович, определенный в рудничную шахту, в первый же день крепко поучил кандалами каторжных атаманов, и те покорно согласились выполнять за благородных узников их урок; узники же, рассевшись на кучах руды, могли отныне предаваться разговорам о выспреннем и научным штудиям.
Но об этом стало известно позже; пока же Александра Сергеевна, оставшись без всякой опоры и поддержки, могла надеяться единственно на себя. Она не устремилась в Сибирь за любимым человеком по примеру нескольких петербургских дам, о нет! Она нашла иной, парадоксальнейший выход: стала держать себя и весь дом так, словно Кронид Платонович никуда из Сосенок и не уезжал. Ежедневно ставился на стол лишний прибор; после обеда детям запрещалось шуметь, чтобы не отвлекать папеньку от занятий в кабинете; по-прежнему приходили на его имя газеты из Петербурга и Москвы; по-прежнему баллотировался мнимый Кронид Платонович на должность предводителя дворянства; по-прежнему каждым ноябрем неслась по первому снегу заячья охота, только любимый панкратовский жеребец Киргиз скакал без всадника. Власти смотрели на эту, как изволил выразиться Николай Павлович, «бабскую фронду» сквозь пальцы, а сабуровские мужички нарекли (впрочем, без злорадства, свойственного обычно русскому человеку) Александру Сергеевну «Изумленной Барыней»
Дети вырастали в странной уверенности, что отец где-то рядом — отлучился в поля со старостой, поехал к соседу на партию в шахматы, хандрит в кабинете, откуда и взаправду вылетали клубы табачного дыма. После охоты детям выдавалось привычное лакомство — мерзлый хлеб «от зайчика». Шевельнется ли от ветра в галерее занавесь — это непременно папенька только что прошел мимо нее скорым шагом; загремят ли выстрелы в парке — это непременно папенька, паля с двух рук, безуспешно пытается выяснить преимущества славного Лепажа перед столь же славным Кухенрейтером; вскочит ли под левым глазом сабуровского кузнеца Филиппушки преогромная синяя дуля — это непременно папенька изощрял деревенского Гефеста в правилах английского кулачного боя.
Иллюзии развеивались вместе с детством, но игра «в папеньку» оставалась неизменною. Когда в Сосенки наехали жандармы и учинили подробный обыск (с берегов далекой Ангары пришло сообщение, что ссыльнопоселенный государственный преступник Панкратов ушел на охоту и не вернулся, так не сбежал ли он в Россию?), ушлые Петруша с Платошей долгонько морочили головы посланцам Дубельта, подсовывая им то теплые еще курительные трубки, то недопитые выморозки, то свежий номер «Журналь де деба» с якобы отцовскими пометами ad marginem. Александра Сергеевна горячо молилась в домашней церкви и твердо верила, что бог сохранит ей Кронида Платоновича.
Так оно и вышло: пространствовав в лесных дебрях без малого два года, ссыльнопоселенный государственный преступник своей волей вернулся под надзор и объяснил, что малость заплутал в незнакомых местах; а, впрочем, чувствует себя более чем превосходно. Обрадованный исправник послал в столицу подробный рапорт об этой робинзонаде — как выяснилось впоследствии, недостаточно подробный.
Тем временем близнецам Петру Кронидовичу и Платону Кронидовичу настала пора определяться. С самого рождения сходства между ними не было ни малейшего, что не мешало им испытывать необыкновенную взаимную приязнь. Петр, унаследовавший стать и черты отца, не мог не пойти по военной части; Платоша, сохранивший в себе более материнского, тяготел, сообразно имени, к наукам. Отцовские письма к ним Александра Сергеевна перекладывала в новые конверты и пересылала сыновьям в Петербург…
Младшенький, Илья, с самого детства представлял собой начало того исконно русского типа, про который в народе говорят: «Поваля бог кормит». Был он тих и созерцателен; полет стрекоз над прудом и купание девок были для него равно привлекательными зрелищами. Родство свое с природой он ощущал отчетливо и мог омыть слезами лягушку, попавшую под колесо мужицкой телеги. Долгие часы он проводил в разговорах с отцом Георгием, молодым сельским священником, увлеченным агрономией и севооборотом.
Но подлинным украшением семейства была Катенька, Екатерина Кронидовна, собравшая в себе стать и красоту матери, широкий характер отца, Платошину страсть к учению, смелость и неукротимость Петра, а также Илюшину благорасположенность ко всему живому. Домашнее образование, полученное ею вполне самостоятельно, впору было столичному.
В тот год, когда Петр Кронидович надел военные погоны и отправился в первую свою кампанию, Хивинскую экспедицию, Платон, приехав из Петербурга на вакации, привез с собой университетского товарища князя Довгелло, из обедневших Гедиминовичей, ныне преподававшего в университете исторические науки и занятого изысканиями русской старины. Фома Витольдович, так звался молодой ученый, немедленно обрел в окрестностях Сабуровки, а именно на Поповом Взлобке, развалины этрусского торгового городка Бузинец (Business), что неоспоримо доказывало славянское происхождение всех древнейших народов. Екатерина Кронидовна решительно с этим не соглашалась, Фома Витольдович настаивал; надо ли говорить, что дело решилось предложением руки и сердца. Со стороны Александры Сергеевны возражений не последовало, и Катенька стала княгиней — к посрамлению мужской части рода Панкратовых.
Почин был положен; на следующий год и Платон Кронидович приехал испрашивать материнского благословения. Избранницей его стала Сигрида Сигурдовна Пальмгрен-Добридень, единственная дочка полтавского помещика из обрусевших шведов. Вообразите себе только малороссийскую красоту в сочетании с варяжской молчаливостью и обстоятельностью, вообразите и позавидуйте! Тем более что за невестой давали именьице в двести душ, сахарный завод да полтораста десятин лучшего в мире чернозема — правда, к этому прилагалась и давняя тяжба с соседями Энгельгардтами.
