Я не опасался внезапной атаки еще и потому, что за седмицу купцы не успеют отправить весточку и получить подмогу от соседних княжеств или от тех же вингсвейтаров.

Так что мы отлеживались, отдыхали, зализывали раны, перебирали оружие и броню, чтоб оставить себе лучшее. И ждали обещанного серебра.

Купцы каждый день подходили ко мне и заводили разговоры о слишком большой дани, о собственной бедности, о жадности покойного Красимира, который забирал себе всё мыто, о коняках, что мешают доброй торговле. Два-три раза я их послушал, а потом надоело. Я запретил ульверам пускать ко мне купцов, вон, пусть Простодушный с Хальфсеном и Милием отдуваются.

В целом, я готов был снизить виру. Пусть не десять тысяч марок серебра, а хотя бы пять! Это уже немалое богатство. Да что там… Огромное богатство! Невероятное! Немыслимое! Но если уступить с самого начала, купцы будут давить еще и еще. Посоветовавшись с ульверами, я решил, что соглашусь уменьшить дань лишь в самом конце, перед уходом из Раудборга.

К Жирным я так и не пошел. Решил играть с ними до последнего. Каждый день я останавливался напротив их ворот, недолго смотрел и уходил, так и не заглянув в гости. Потом и мои хирдманы переняли это. Весь день с утра до вечера ульверы по двое-трое стояли возле их двора, громко переговаривались, швыряли камни в ограду, обсуждали, когда же их хёвдинг прикажет запалить этот дом. Те, кто знал всю историю, не раз упоминали огромный долг Жирных передо мной, называли и сто золотых марок, и тысячи годрландских илиосов.

На четвертый день Милий поведал, что лавки Жирных теперь обходят стороной даже жители Раудборга. По городу ходили слухи о страшной каре, которую обрушит на них пришлый воевода. Соседи наполняли бочки водой и держали их поближе к той стороне, где жили Жирные.

На шестой Жирные сдались и пришли ко мне. Точнее, самый старший из Жирных — старик с даром чуять ложь. Он сильно изменился за этот год: ушла надменность, и взгляд из сытого-довольного стал просительным. Так-то лучше! Я до сих пор не мог забыть, как он говорил, сколько заплатит за мой товар, и что я не смогу созвать вече, потому письменами Хотевита с записанным долгом хоть задницу подтирай. А еще именно этот старик послал тех воинов, из-за которых сорвался Альрик.

И вся моя выдержка полетела в Бездну!

Пятьдесят марок? Долг? Да плевать! Жирные не откупятся одним лишь серебром.

Старик пошатнулся от испускаемой мной рунной силы.

— Почтенный Кай Эрлингссон! — прохрипел Жирный. — Я безмерно счастлив, что ты вернулся в Велигород, ведь теперь мой род сможет вернуть долг.

Он судорожно вдохнул, постучал по своей груди и продолжил:

— С прошлой весны это тяготило мою душу и не давало жить спокойно.

Вот же лживая сука! В тот раз он говорил со мной через толмача, а сейчас вспомнил нордскую речь.

— К моему великому огорчению, описи переданных нам товаров не сохранилось, потому долг я рассчитал неточно.

Если бы письмена лежали передо мной, я бы швырнул их старику в лицо, но для пущей важности я заранее передал их Милию. По моему знаку бывший раб положил перед Жирным два договора: первый был написан Хотевитом еще в Раудборге, а второй составлен законником в Гульборге.

Пятьдесят две марки золотом! Вот сколько стоит «честное» слово и доброе имя Жирных.

Старик быстро просмотрел оба договора, даже фагрские письмена ему не стали помехой, закашлялся и лишь потом сказал:

— Мой внук не разбирается в ценах, к тому же в Годрланде тот же товар зачастую стоит дороже, чем здесь…

— Ты со мной торговаться вздумал? — прошипел я. — Хватит!

— Прошу простить, я не посмел бы…

Но было уже поздно!

— Вепрь! Забери все, что он принес, и посчитай.

Ульверы быстро обыскали и купца, и его людей, открыли принесенный сундук, взвесили серебро и золото, что там лежали.

— Марок тридцать будет, если пересчитать на золото.

— Тридцать, — медленно сказал я, глядя на старика. — Тридцать…

Рывком я очутился возле Жирного, с трудом удерживаясь от того, чтоб не сломать ему шею, схватил его за шиворот и поволок прямиком к его дому. Все старые ульверы, что были в хирде прошлой весной, да и многие новые последовали за нами.

На улицах народ ахал, завидев, как мальчишка-норд безо всякого почтения тащит почтенного купца волоком. Перед нами расступались, даже разбегались, но когда я подошел к дому Жирных, там уже собралась толпа живичей.

— Обыскать! Забрать всё ценное! — сказал я негромко.

И со злобной радостью смотрел, как мои волки врываются со всех входов, слушал, как визжат перепуганные бабы, как плачут встревоженные дети. Вскоре хирдманы начали спускаться, швырять во двор мешки, набитые добром, и снова уходить внутрь. Потом они перешли на сундуки и короба, а под конец потащили уже всё подряд, вплоть до шкур и недотканных полотен.

— Смотри, старик! — тряхнул я Жирного. — Вот цена твоей жадности!

Кто-то попытался остановить волков, но, отхватив по морде, быстро заткнулся.

— Если бы за тобой был лишь долг серебром, на этом бы я и закончил. Но ведь есть еще и долг крови!

Старик задыхался, глядя на разоряемый дом, всё чаще стучал себе по груди, словно хотел проломить ребра.

— Вепрь! Выведи всех баб и безрунных! Остальных не выпускать.

Я знал Вепря и знал, что он выволочет даже тех, кто с перепугу будет цепляться за столы и лавки. Он хотел отомстить за Альрика, но не ценой крови невинных.

Когда орущие и вопящие бабы были выведены из дома, почти все с дитями на руках, без разбору, кто рабы, а кто из рода Жирных, я отдал последний приказ:

— Сжечь!

Ульверы подперли двери, обложили стены мешками с соломой, что осталась с прошлого лета. Вепрь сам высек огонь, зажег пук соломы и поднес к дому. Поначалу огонь робко пробовал на вкус предложенное блюдо, а как распробовал, так вмиг разгорелся и охватил жадными языками весь терем по кругу.

Смотри, Альрик! Этот костер и эти души в твою честь!

Лишь когда смолкли последние крики из дома Жирных, я заметил, что старик испустил дух.

Виру нам принесли в тот же день, когда был сожжен род Жирных. Много-много серебра и монетами, и витыми гривнами, и перстнями-браслетами. Часть виры уплатили золотом и самоцветами, и до самой ночи Милий, Пистос и другие ульверы взвешивали добро, высчитывали, сколько это будет в серебре, и спорили с раудборгскими купцами. Принесли и коробочки с пряностями. Я открыл одну и расчихался, Рысь едва успел вырвать коробку у меня из рук, чтобы я ненароком весь перец не выдул.

Оружия было мало. Лучшее уже забрал Красимир для своей дружины, а мы его сняли с мертвых тел по праву добычи. Впрочем, я согласился взять и кое-что под хускарлов, на Северных островах пригодится и такое.

Вряд ли горожане набрали ровно десять тысяч марок серебра, но хватило и этого. Мы и так перегрузили корабли, ведь было еще и свое оружие, своя броня, припасы на весь хирд на пару седмиц, собственный скарб…

Добро Жирных мы забирать не стали. Некуда. Серебро, монеты разных земель, украшения, кое-какие ткани взяли, а остальное так и осталось лежать на их дворе. Что-то прихватили соседи, что-то — женщины Жирных.

Мне запомнился один выживший мальчишка, который прожил не меньше десяти зим, но пока не дорос до первой руны. Как же он смотрел на меня! Со злостью, чистой и откровенной. В своих мечтах он явно перегрызал мне горло или вонзал нож прямо в сердце, почти как я когда-то при виде Торкеля Мачты.

Я тогда снял нож со своего пояса, дал тому мальчишке и сказал:

— Запомни. Я Кай Эрлингссон! Подрастешь — приходи ко мне. Буду ждать.

Одна дуреха вдруг надумала, что я собираюсь убить того мальца, разрыдалась, кинулась мне в ноги и давай бить земные поклоны, видать, умоляя пощадить сына, ну или племянника — кем он там ей приходился? А парнишка серьезно так кивнул и засунул нож за плетенку, что была у него вместо оружного пояса. Вряд ли он знал нордский, но суть уловил.