— Я больше создана для твоего Огарева, как ты для моего Александра, в вас жизнь больше кипит, а мы больше созерцаем.

Тучкова, хотя и польщенная этой откровенностью, сильно удивилась. Она попробовала обратить это в шутку.

— Ты что ж, — сказала она, — предлагаешь обмен мужьями?

Натали поняла, что зашла слишком далеко, и включилась в шутливый тон — безмолвно, правда: рассмеялась и обняла подругу.

Когда Натали была в Неаполе, она отмахнулась от олеографической красивости неаполитанского залива. Но не отводила глаз от Везувия, мощно возвышавшегося вдали. Он в ту пору был неспокоен, и Натали вдруг почувствовала в нем что-то родственное себе. Она пишет Тане Астраховой в Москву:

«…Мрачный, величественный Везувий каждую минуту выбрасывает огненный сноп… Я полюбила его как друга, эту гору, я так сочувствую ее вулканической жизни… меня физически тянет в ее огонь…»

Ницца мерещилась Герцену как земля обетованная. В Ницце не преследуют политических эмигрантов. В Ницце вечное лето. «Там вечно ясны небеса». Герцен надеялся, что прекрасная ясность придет и в его семейную жизнь и все в ней уладится.

Гервег продолжал засыпать Герцена письмами.

«Дайте мне еще раз вашу руку! — восклицает он. — Я любил вас безумно, я и теперь с такой же силой люблю вас».

Можно подумать, что это письмо от любовницы.

«Будущее без вас, знайте это, для меня — бессмыслица…»

«Жизнь мне кажется полной только с тех пор, как я встретил вас!..»

В конце концов этот поток преклонения, почти раболепия действует на Герцена. Он готов поверить в искренность этой преданности. Он отвечает, что согласен с предложением Гервега, которое тот делает, как бы зайдясь в восторге дружбы, перейти на «ты». Он пишет Гервегу:

«…Да, да… мы друзья… близнецы…»

Гервег покуда по-прежнему в Швейцарии. Там же мать Герцена и их приятельница Мария Эрн.

В Ниццу вместе с Герценами приезжает Эмма Гервег. Муж ее почему-то туда не спешит, хотя здесь его страстно ждут. Натали приписывает к письму мужа:

«Мне все кажется, что вы вышли на минутку и что я увижу вас всякий раз, когда открывается дверь… Обнимаю вас от всего сердца. Пишите, пишите, пишите! Натали».

Это словно бы язык дружбы. Весьма тесной, но все в рамках добрых приятельских отношений. Взаимное дружеское тяготение — хочется назвать это «экстаз дружбы» — дошло до того, что Герцен, Гервег и Натали в ту пору стали называть друг друга именами персонажей из романа Жорж Занд «Маленькая Фадетта»: близнецы Ландри и Фадетта. Герцен отнесся к этой выдумке, как к игре, с ироническим добродушием, как и вообще к этой писательнице. «Романов Жорж Занд читать не могу — скучны», — писал он впоследствии дочери.

Но Гервег ухватился за игру в близнецы с азартом и называл отныне Герцена не иначе как своим «двойником». С таким же правом недвижный омут мог называть себя двойником водопада. Он не понимал, что в глазах Натали он был привлекателен именно тем, что был совсем непохож на Герцена, полярен ему. Ее манила неведомая противоположность — какая она? — изведать жутко и интересно.

Была ли то догадка, расчет или случайное совпадение, но Гервег возник в жизни Герцена в тот момент, когда Натали устала от блеска, мощи и грохота водопада и бессознательно тосковала по антиподу Герцена, стремилась безотчетно к тихой заводи, мечтательной, поэтической, стоячей.

Незадолго до этого Герцен сокрушался о слепоте Огарева, который не замечал вольного поведения своей жены Марии Львовны Рославлевой. Герцен писал Натали:

«Бедный, бедный Огарев! И еще повязка не спала с глаз его».

Нынче повязка плотно прикрывала огненные глаза Герцена. Он не видел ни любовной спирали, закружившей Натали, ни даже того, что было явственней всего, — ревнивых мучений Эммы. Он усвоил теорию Натали о «большом ребенке» и уговаривал Гервега не капризничать, не хныкать, не обижать Эмму и т. п. И когда он писал Гервегу: «Жизнь сама бросает под ноги камешки, споткнувшись о них замечаешь, и т. д. и т. д. — ты любишь в таких случаях прикрыть глаза, а я нет — вот и вся разница», — он не замечал, что под его ногами не камешки, а вырастает пропасть, которую вырыли близкие люди…

Гервег побаивался Герцена. А вдруг Герцен прозреет? Это и удерживало его от приезда в Ниццу. Натали в письмах успокаивала его, старалась рассеять его опасения. Но тут же предупреждает об Эмме, которая, как пишет Натали, «уже не скрывает более передо мной своего отвращения, ужаса, перед совместной жизнью в одном доме…».

А ведь Эмма — Натали этого не знала — давно уже стала ревновать к ней Георга. Еще со времени того пикника в Бельвю под Парижем, когда праздновали именины Натали и Таты ранней осенью сорок восьмого года. Никто ничего не замечал, но Эмма хорошо знала своего Георга, понимала значение обращенных к Натали томных взглядов его красивых глаз и того особого медового оттенка голоса, который так действовал на женщин. Возможно, конечно, что у Гервега не было специально направленных планов и он пускал в ход свои чары машинально, просто, чтобы не растренироваться.

Во всяком случае, Натали в приведенном только что письме подчеркнула слова «передо мной», то есть, стало быть, не перед Герценом. Причина житейская: Эмме невыгодно, чтобы Герцен узнал об истинных отношениях Натали и Георга, — он лишит Гервегов материальной поддержки, — а жили-то они на его счет. Ревность и расчетливость боролись в Эмме. В семье Гервегов она, а не ее содержанец Георг была мужчиной, опорой, добытчицей. Это необычайно развило в ней практицизм. Все в ней было обращено на извлечение пользы. Когда кто-нибудь из домашних проходил мимо нее, она спрашивала, куда он идет, и немедленно нагружала его поручением. Счета из магазинов за забранные ею товары она, не стесняясь, отсылала Герцену.

Разумеется, потому это письмо Натали — тайное. К этому времени возникает два потока ее писем. Одновременно в явном письме к Гервегу Натали пишет тоном доброй знакомой:

«…Нового с тех пор прибавилось только мороженое по вечерам и два живописца за обедом. Все большие прогулки мы откладываем до вашего приезда».

Но даже этот полуприятельский, полусветский тон он считал неосторожным, могущим выдать его и Натали.

Натали приходится успокаивать его:

«Он (то есть Герцен. — Л. С.) не в состоянии понять нас — нельзя от него этого и требовать… И совсем непростительно тебе, ангел мой, видеть в его письмах и в моих открытых письмах — намеки…»

Но страхи не оставляли Гервега. В нем вызывал опасение предстоящий приезд в Ниццу «старух» — лишние глаза! «Старухами» Натали называла с развязностью, тоже раньше ей несвойственной и появившейся только в угаре «нежного внимания» к Гервегу, мать Герцена Луизу Гааг и их приятельницу двадцатисемилетнюю Марию Каспаровну Эрн.

В конце концов Гервег заражает страхами Натали. Чем ближе день его приезда в Ниццу, тем сильнее ею овладевает опасение, что Гервег выдаст себя взволнованностью, может быть, излишней нежностью взглядов или как-нибудь еще иначе. Она спешит предостеречь его в одном из тайных писем:

«Будь осторожен ради меня. Не бойся, что ты покажешься мне холодным… Не бойся, я знаю, я понимаю все, что ты испытываешь; твоя суровость явится для меня наибольшим доказательством твоей любви».

Постепенно этот страх разоблачения принимает у Натали характер одержимости, к которой, нет сомнения, она всегда была склонна. Временами Натали испытывает припадок стыда перед Герценом, все еще ничего не подозревающим. В таком состоянии она пишет Гервегу: «Ты подозреваешь Александра там, где его искренность, его доверие, откровенность причиняют мне боль…»

И в другом письме:

«…Один лишь намек на то, что было сделано, сказано и написано, лишит меня Александра, тебя же лишит нас обоих — я не хочу жить и минуты после того».