Рамон оставил всю нечисть за своей спиной и бежал дальше.

Когда он почти поравнялся с дверью в лабораторию — единственной, которая оставалась открытой, — ему навстречу внезапно выдвинулся Джонни Мак-Гвейн и остановил его мощным ударом в челюсть.

Рамон покачнулся и упал.

Джонни Мак-Гвейн, бригадир уборщиков, неподвижно стоял над ним и молча смотрел, как мексиканец барахтается на полу.

В голове Рамона все настолько смешалось, что в первые мгновения он вообразил, будто Джонни Мак-Гвейн станет его спасителем. Он еще как следует не переварил значение того факта, что бригадир свалил его на пол ударом кулака.

Рамон вскочил и залепетал:

— Слава Богу, слава Богу, наконец-то человеческое лицо. Не пугайтесь меня, я нормальный человек, а не призрак. Все эти вещи взбесились, форменным образом взбе...

Бригадир вынул скальпель из нагрудного кармана своего комбинезона.

— Придурок, не смей мешать моим экспериментам! — рявкнул он.

— Что вы хотите?.. — растерянно начал Рамон. Ничего больше сказать он не успел, потому что в тот же момент заостренный конец скальпеля вошел в его глаз и устремился к мозгу.

Происходящее казалось Джиму нереальным, словно он участвовал в театральной постановке. Молодой человек ходил как во сне, не в силах осознать новую действительность. Мать не приехала, и он остался наедине со своим горем. Он тут же позвонил ей, все рассказал, она искренне посочувствовала. Однако она не знала Хоуви лично — только по рассказам сына. Поэтому и действительную боль от потери не могла ощутить. Мать хотела мчаться в аэропорт, чтобы прилететь к Джиму и поддержать его в этот трагический момент. Но он решил, что не стоит ее так напрягать.

Быть может, зрелость в том и состоит, чтобы в одиночку принимать удары судьбы и не звать на помощь родителей.

День выдался пасмурный, с желтовато-серой дымкой смога. Напрасно Джим надеялся, что в час похорон Хоуви будет солнечно и друг ляжет в землю под ясным голубым небом. Правда, стояла необычная жара для этого времени года, но был здесь и свой существенный минус — в течение недели над Лос-Анджелесом и в окрестностях воздух не сменялся и концентрация вредных веществ достигла высочайшего уровня.

Одно утешение — рядом с Джимом оставалась Фейт.

Он не знал, как бы он справился без нее в страшные часы и дни после гибели Хоуви. Он плакал у нее на плече, она находила какие-то успокоительные слова... Она проявила не просто силу характера, но и показала тонкое понимание его горя.

Джим обвел взглядом переполненную церковь. Он не мог не думать о том, сколько же из этих людей, теперь скорбящих, присутствовали на роковом баскетбольном матче, когда Хоуви был убит.

Убит.

Странное это слово — "убит". Оно только кажется знакомым, а примененное по отношению к близкому человеку становится каким-то отстраненным, далеким и малопонятным. Слово из выпуска теленовостей, или с газетной полосы, или из детективного романа. "Убит" — это то, что случается с другими, но не может случиться с твоим другом... И все-таки случилось.

Последние дни Джим был занят целиком тем, что пытался смягчить удар, который получили родители Хоуви. В ящике комода, расположенном на таком уровне, что рука Хоуви могла открыть его без особых затруднений, нашли дневник погибшего. Джим и не подозревал, что Хоуви постоянно вел подробный дневник. В другом ящике обнаружили истрепанную Библию и такой же зачитанный экземпляр "Бхагавадгиты". Джим понятия не имел о том, что Хоуви до такой степени интересовался религией.

Джиму предстояло многое узнать о своем покойном друге. Большинство этих открытий были неожиданного свойства. Однако секреты Хоуви были по своему существу благородны и говорили о его скром-нос1и и некоторой скрытности. Джим не обнаружил какого-то нового, незнакомого Хоуви. Нет, он просто узнал некоторые факты, дополняющие уже сложившийся в его сознании портрет чистого и благородного человека. И все это заставляло Джима еще больше горевать об утрате.

Именно Джим взял записную книжку Хоуви и обзвонил всех его друзей и знакомых — сообщить о происшедшем и позвать на похороны. То, что он бесстыже листал эту книжку и общался с людьми, большинства из которых не знал, — все это было мучительно для Джима. Как будто он влез в личную жизнь Хоуви и без разрешения нагло осматривает все ее уголки.

Первые звонки оказались самыми сложными — он не знал, в каких словах сообщить о случившемся, надо ли вести какую-то подготовку, как деликатнее сформулировать страшное известие. Поэтому он говорил с тупой прямотой и жестоким лаконизмом:

— Здравствуйте. Я друг Хоуви. Он убит.

Убит.

Нет, это он только думал, что произносит "убит". На самом деле он говорил "умер". У него язык не поворачивался произнести это дикое слово — "убит". Казалось, стоит выговорить вслух это слово, и он действительно никогда больше не увидит Хоуви живым, никогда больше не услышит жужжание мотора его инвалидной коляски... И Джим, чтобы не расплакаться, рубил с плеча:

— Здравствуйте. Я друг Хоуви. Он умер. И сейчас в церкви, перед возвышением, на котором стоял гроб с телом Хоуви, Джим с трудом сдерживал слезы. Он старался не смотреть на гроб и, кусая губы, таращился на потолок и делал глубокие вдохи, чтобы успокоиться. Пока шла заупокойная служба, он пытался думать о постороннем — о гольфе, об опере, о чем угодно, лишь бы оно не было эмоционально связано с погибшим другом. Но ничего не вышло — слезы покатились по его щекам. Пока Джим правой рукой вытирал слезы носовым платком, Фейт сочувственно сжала его левую руку.

Теперь он все внимание сосредоточил на дыхании: длинный вдох, короткая задержка, длинный выдох... И действительно, через некоторое время ему стало легче. По крайней мере перестали течь слезы. Джим с благодарностью посмотрел на Фейт, ответно пожал ей руку, и девушка украдкой печально улыбнулась ему.

Она так и не смогла покороче узнать Хоуви — не успела... От этой мысли Джиму стало так грустно, что слезы опять подступили к глазам.

Но тут он подумал об университете, о том, как погиб друг, и скорбь сменилась бешеным гневом. Ярость была мощным противоядием против слез.

Родители Хоуви настояли на том, чтобы он лежал в открытом гробу. Для них это была последняя возможность видеть любимого сына. Джиму не хотелось долго смотреть на мертвое лицо Хоуви: он боялся, что оно заслонит в его памяти живой облик друга. Но не ему было решать, поэтому он даже не высказал вслух свое мнение.

Работники похоронного бюро хорошо поработали и удовлетворительно восстановили лицо покойного. Насколько Джиму было известно, Хоуви был зверски избит — некоторые кости сломаны, лицо изуродовано. Однако следы избиения тщательно скрыли, и лежащий в гробу был предельно похож на живого Стенфорда Хоуви — таким, каким он был до того, как злобная толпа накинулась на него.

Когда Джим подошел вплотную к лежащему на белом шелку Хоуви, тот напоминал ему подростка — как бы стал меньше в размерах, высох... Как ни странно, признаки мускульной дистрофии были заметнее у мертвого, чем у живого...

За спиной Джима стояли люди, ждущие своей очереди в последний раз взглянуть на Хоуви. Хотя Джим принципиально не хотел смотреть на мертвого друга, теперь он не мог оторвать глаз от его лица. Было так странно отойти, оставить Хоуви другим, менее близким друзьям... Джим повторял себе, что настоящий Хоуви не здесь, он далеко — в раю, в аду, в чистилище или еще где-то, куда уходят души после смерти, а может, уже произошла реинкарнация и он уже вселился в другое существо... Но сколько Джим ни убеждал себя, что тело в гробу есть лишь оставленный душой пустой сосуд, ему было трудно отойти от умершего друга, от этого пустого сосуда... нестерпимо тяжело физически покинуть его, увеличить физическое расстояние между собой и мертвым другом.

В конце концов Фейт пришлось взять Джима за руку и почти силой оттащить от гроба.