С Ангусом всё было более-менее понятно. Здоровенный красавец с завидной шевелюрой, вечно улыбающийся и смеющийся — прямо-таки типаж из легенд: кто-то подобный всегда бывал подле главного героя мифа. Это был человек простой, по-своему симпатичный — но, конечно же, сугубо человек войны. Невозможно было представить Ангуса занимающимся чем-то другим.

Прямо как самого капитана. Только вот Ангус неизменно улыбался в лицо непростой судьбе — а о капитане Алим так не сказал бы.

Люлья тоже на первый взгляд казался понятным. Его чёрная борода местами успела заметно поседеть: Рамон был постарше Ангуса с Шеймусом, хотя и моложе совсем пожилого Бенедикта. Этот Люлья — словно обратная сторона монеты, на аверсе которой Ангус: был всегда немногословен, смур, говорил грубо. Однако в простом и суровом образе балеарского лейтенаната то и дело проглядывалась некая тонкая деталь. Нюанс, суть которого упорно ускользал от Алима. Что-то с Люльей было не так… что-то. Имелся какой-то полупрозрачный штрих. Юноша давно ломал голову над этой загадкой.

— Ну… не уверен насчёт «все». — сказал Люлья. — Вот Бенедикт, например. Можно о нём так сказать? Как сам думаешь, Бенедикт? Ты из середины?

Интересно: Люлья тоже участвовал двадцать лет назад в битве на Бахадосском поле, последнем сражении Великой войны? Как Шеймус и Ангус? Судя по всему, да. В этом контексте Алим очень хорошо понимал, что значит «люди середины». Многие в тот день трусливо сбежали, многие героически погибли.

А за этим столом сидели пошедшие третьим путём.

Банедикт был стар, весьма полон, и не только странные речи до сих пор выдавали в нём бывшего священника. Алим примечал в толстяке нечто особенное, присущее лишь таким людям. Конечно, Бенедикт служил не Иаму — а богу, которого почитали в Ульмисе. Творцу Небесному. Но это не важно. Всякие люди, соприкасающиеся с божественным, чем-то отличаются от прочих.

Бенедикт напился сильнее всех. Он уже несколько раз пролил вино на свою седую бородищу, напоминающую огромную лопату. Вопрос, кажется, остался не вполне понят. По крайней мере, слова священника не показались Алиму сколь-нибудь с тем вопросом связанными:

— Я, друг мой, хожу на свету верою, но не видением.

— Хорошенькая вера! — усмехнулся Ангус.

Алим знал, что Ангус почитает иных богов, богов своего древнего народа. Разумеется, знал это и Бенедикт — но всё равно немного нахмурился.

— Что же, Ангус, не так с моей верой?

— Да пустяки…

— Нет уж, друг мой: объясни, будь добр.

Кажется, Ангус пожалел о своих словах. Едва ли он хотел обидеть друга: ляпнул что-то спьяну, не подумав. Он мог просто извиниться. Алим подумал, что этого не случилось как раз из-за него: не хотел Ангус при постороннем показать слабость.

— Бенедикт, мы ведь оба твою историю знаем. И все остальные здесь знают… ну может, кроме Алима. Ты понял, о чём я.

Если прежде Бенедикт только нахмурился, то теперь от образа добродушного толстого старика следа не осталось.

— Не понял!.. Объясни-ка, дорогой!

— Не горячись. — Регендорф коснулся его плеча.

— Сам не горячись! Я хочу понять, что не так с моей верой и моей историей. Пускай объяснит!

— Да Ангус просто нажрался и херню порет. — буркнул Люлья. — Целый день такого не было, и вот снова!

— А я разве не нажрался? А ты? Но я ни о чьей вере ничего не говорю! Ни словечка не сказал про лесных язычников! Ангус — большой мальчик. Сколько лет знакомы. Сам объяснит! К чему это ты, Ангус?!

Капитан в случайную перепалку не вмешивался.

— Ладно-ладно, сдаюсь! — Ангус поднял раскрытые ладони. — Объясню: ты сказал, что ходишь верой, а не видением, так? А я имел в виду, что странно оно выходит: вера привела тебя в клетку, что ли?

— Да! — воскликнул Бенедикт. — Именно вера! И за девять лет в этой клетке Творец Небесный открыл мне многое. Он пояснил, что порох звучит громче самых мудрых и искренних слов. Что пуля — лучшая проповедь Его. И если я сохраню истинный крест в одной руке — придёт человек, который вложит в другую оружие!

— Етить, вот это проповедь…

— Рамон, не наливай ему больше!

— Но ведь я говорю истину! Именно так всё и вышло! Да, капитан?

О присутствии за столом Шеймуса все будто ненадолго забыли — но теперь каждый смотрел на него. Капитан ответил не сразу.

— Ты единственный на свете, должно быть, кто встречу со мной считает делом доброго бога.

Все громко рассмеялись. Напряжение в один миг схлынуло.

Бенедикт лукавил, конечно — как положено священнику. Алим знал: старик и до встречи с капитаном прекрасно знал, как обращаться с оружием. Пути войны сначала привели его к служению божеству, а потом, через годы в клетке — к чему-то среднему.

В этом смысле он тоже стал человеком середины.

— А вот взять ашаринов. — Ангус плеснул себе ещё вина и наклонился к Алиму. — Вот вы, вы про них сказать могёте, я уверен. Они ж в вашего этого Иама не веруют. Молятся нынче под стенами своему божку, да вроде без толку. Но было же другое время, так? Время, когда им то ли боженька помогал, то ли ещё кто. Вот как с этим быть?

Ситуация с ашраинами Алима беспокоила. Толпы под стенами Альма-Азарка негодовали всё больше. Отец говорил: среди них уже нашлись проповедники, как всегда бывает в такой ситуации. Проповедники, говорящие не только о справедливости к слабому народу — но и о его былой силе. О временах, когда ашраины безраздельно правили Великой Пустыней. О том, что всё ещё можно вернуть, несмотря на силу мураддинов.

Никому в городе не могли понравиться такие разговоры: конечно, кроме проскользнувших в него иноверцев.

— Я бы не хотел судить об их боге, лейтенант. Я истово верую в своего, но уважаю также и вашу веру, и веру господина Бенедикта, и взгляд капитана… И то, во что верят ашраины, тоже по-своему готов уважать.

Положа руку на сердце, Алиму было немного жаль ашраинов. Шеймус говорил верно: никто не обязан умирать тем, кем родился. Однако же никто и не выбирает себе обстоятельства рождения. Алиму повезло, а вот что людям за стенами, что людям за этим столом…

Алим попытался осторожно сформулировать мысль вслух, но зря. Ангус, в конец окосевший, то ли понял его неправильно — то ли просто ухватился за повод для новой подколки. Едва Алим сказал, что Регендорф — единственный офицер благородного происхождения, как Ангус перебил его.

— Да! Вот кстати, наш светлый рыцарь! Мне тож кажется, что он посерёд нас на Алима-то больше прочих похож. До такой степени, что…

Регендорф был моложе товарищей, благородный человек в нём узнавался сразу. Утончённый, красивый. Не толстый, как Бенедикт, но и не такой крепкий, как Ангус или Люлья. Алим в общих чертах знал историю рыцаря прекрасного нортштатского рода, который волею судеб безнадёжно запятнал на войне репутацию. Однако по сей день верил, что поступил правильно.

— О, я знаю, о чём ты сейчас начнёшь говорить…

В противоположность вдрызг пьяному Бенедикту, Регендорф был почти трезв. В его позе, в выражении лица и манере речи читалось лёгкое дворянское пренебрежение всем вокруг. Это не значило, что он смотрит на друзей свысока: скорее под иным углом. Алим хорошо знал таковое ощущение. Жизнь может перетасовать людей по-разному, но есть неизменные вещи. Бывает стержень, который из человека не вытащишь. Крепче позвоночника сидит.

— …ты начнёшь про Гайю, верно?

Ангус расхохотался. Медовые волосы соскользнули с плеч и угодили в блюдо перед гвендлом. Он хотел хлопнуть товарища по плечу, но не дотянулся: слишком широкий стол.

— А то! Вот как пить дать: наш дооорогой Регендорф представляет себя на турнире. И эту Гайю, которая… э-хе-хе, повязывает ленточку на копьё, если вы, хм, понимаете, о чём речь. Вот я живо представляю!

Регендорф обиделся не меньше, чем прежде — Бенедикт. Однако и не больше.

— А хоть и повяжет! Я повторю вещь, которую каждому из вас, исключая любезного Алима, уже не раз говорил. Можно отобрать у человека титул — однако рыцарство отобрать нельзя. Тебе, Ангус, это понять трудно. Я рыцарь по праву рождения, я рыцарь по воспитанию. Рыцарем же я умру под этим знаменем. Как бы ты над рыцарством ни потешался.