Теперь уже был вечер, а темнело здесь, в южном краю, чрезвычайно быстро. Солнце просто рыбкой ныряло за горизонт. Вместе с ним ушла жара, уступив место приятной прохладе. Тут и там, пока карета качалась на мостовой, раздавались чувственные звуки струн, быстрые ударные ритмы, нестройное пение. Постепенно шум балеарской столицы менялся: звучали уже не гуляния простого люда, а переливы высокой музыки, звучавшей из совсем других домов.

Без сомнения, они ехали к центру города.

Путешествие вышло недолгим. Экипаж остановился, и маркиза услышала, как сопровождающие её люди потребовали отворить ворота. Скоро лошади снова потянули карету. Потом кто-то открыл дверь и учтиво подал маркизе руку.

Волнительный момент, и маркиза Бомонт почти не заметила ни убранства зала, ни изящного изгиба лестницы — будто по волшебству перенеслась в большую полутёмную комнату на втором этаже. Окна выходили, как прежде, во внутренний двор — зато отсюда и правда было прекрасно видно луну. Ну точно как в письме! Луна на балеарском небе казалось больше и ярче, чем в родном Стирлинге.

— Санти…

Ну кто ещё мог так называть балеарского канцлера? Уж точно не его жена! Нежный поцелуй потянул за собой следующий, и снова, и опять, прежде чем Сантьяго остановил маркизу. Она прижалась к груди канцлера так плотно, что тому стоило некоторого усилия отстраниться.

— Полно тебе, не торопись. Я так рад тебя видеть. Присядь.

Говорил он, конечно, по-стирлингски. Хотя маркиза сама прекрасно владела балеарским, Сантьяго никогда не отказывал себе в удовольствии блеснуть талантом к языкам.

Эбигейл ему не возразила: опустилась на мягкую софу. Здесь не имелось камина — горели только свечи на паре канделябров. Вкупе с луной они всё же освещали комнату тускло, так что картины на стенах нельзя было рассмотреть. Но так даже лучше! Ещё бы музыку — и обстановка сделалась бы поистине чарующей, пусть маркиза не отличалась падкостью на романтику. Куда там! Наивную великосветскую даму, витающую в облаках, она лишь привыкла изображать.

Получалось неплохо.

Пусть полумрак скрывал интерьер, самого канцлера Сантьяго было видно достаточно хорошо. Как всегда — гордо держащийся, одетый по моде столь свежей, что в Стирлинге костюм могли счесть странным. Канцлер почему-то распустил волосы, свободно спадавшие теперь на плечи: потому черты его лица, обыкновенно будто в камне высеченные, смягчились. Только взгляд остался прежним.

Это взгляд человека, который если и не повелевает всем, на что смотрит — то желает повелевать. И наверняка скоро начнёт.

— Красное или белое?

— На твой вкус, Санти.

На вкус канцлера моменту соответствовало красное вино, в темноте казавшееся чёрным.

— Как прошла дорога?

— Без происшествий. Но я лишь на несколько дней: моя отговорка не позволит большего.

— Ужели твой супруг стал проницательнее?

— Да брось! Мой милый Амори всегда был слепее крота. Но всё-таки приходится быть осторожной.

— Осторожность тебе присуща. Это одно из качеств, которые я в тебе высоко ценю не как Сантьяго, а как герцог и канцлер.

— Ох. А какие же ценит Сантьяго? — спросила Эбигейл с наигранным придыханием.

— Ну, их-то не перечесть. Давай выпьем за твою красоту, раз уж о том заговорили.

Красота леди Бомонт определённо была темой, поднимаемой часто: в Стирлинге редкий надолго задумался бы, попроси его назвать главное украшение высочайшего двора. Конечно, вращались там дамы много моложе. Но красоту недаром часто называют оружием: ею ещё потребно уметь пользоваться. А это приходит с опытом.

— Признаю: вино чудесное.

— Каким же ещё тебя угощать? Впрочем, оно даже излишне изысканное, полагаю. Завтра я отвезу тебя в одно чудесное место: в тех холмах, что к востоку от города. Виноградники… Там красиво, но речь не об этом. Там можно попробовать вино помоложе, однако воплощающее душу Балеарии ярче и точнее этого. Знаешь: иногда чем проще, тем лучше.

— Полностью тебе доверяюсь. Как всегда.

— Чудно. Как поживает славное королевство Стирлинг?

— У нас холодно этим летом. Дожди и туманы.

— А вот у нас лето чудесное. Но не грусти: пусть лето в Стирлинге не задалось, я надеюсь, что уже весной добрые вести согреют тебя.

— Уже весной?.. Так скоро? — она вполне искренне удивилась.

— Всем придётся постараться, и тебе тоже. Не хочу омрачать встречу долгими обсуждениями всех планов, однако о некоторых вещах желал бы поговорить сразу. Ночь долгая, мы всё успеем.

— Тогда говори, не откладывай. Даже самой долгой ночи бывает мало.

Канцлер и теперь не спешил говорить, совершая долгий глоток. Он не сводил глаз с маркизы, и хотя та твёрдо помнила, что совершает отнюдь не романтическое путешествие — от такого взгляда сложно было держать голову холодной.

— Эбигейл, поведай о принце Ламберте. О ситуации вокруг него. О разговорах. О мыслях. Обо всём, что мне следует знать: нет источника лучше тебя.

Вполне ожидаемый вопрос, к ответу на который леди Бомонт была готова.

— Кронпринц, полагаю, оставляет всё меньше равнодушных к своей персоне. Я имею в виду, что двор Балдуина теперь ясно делится на тех, кто видит в Ламберте прекрасную смену отцу… И на тех, кто в этом всё меньше уверен.

— А причина сему положению вещей именно та, о которой я думаю?

— Конечно. Стирлинг кругом видит врагов… Причём врагов, за которыми стоит Балеария. И это настроение, со всеми бесконечными разговорами о Великой войне, постоянно крепнет. На любое веяние, которое можно связать с Балеарией, люди старой закалки реагируют нервно. Ты сам это знаешь. С молодыми гораздо проще. А принц… он неосторожен в суждениях, сути которых сам иногда не осознаёт полностью. Звучат разговоры полушёпотом. О том, что путешествия по Ульмису, посольства, учёба за границей… в общем, всё это заразило принца вольнодумством.

Казалось бы, маркиза поведала о новостях не самых приятных, но канцлера они словно даже порадовали. Он широко улыбнулся.

— Ну, в чём-то шептуны правы. Конечно, кронпринц Ламберт в своих путешествиях нахватался новых идей: которые в Стирлинге, особенно последние двадцать лет, так не приветствуются. Я ведь сам приложил к его просвещению руку, в конце концов! Негласно, допустим, но всё-таки. Стоит ли удивляться, что у меня получилось?

Сантьяго имел репутацию человека, который в любом деле всегда преуспевает. Уж верно, ничего удивительного. Это Балдуин, король Стирлинга, всегда полагал: его волю претворяют в жизнь только люди, закованные в броню. Балеарцы знали много других путей — и канцлер владел ими особенно хорошо.

Но всё-таки Эбигейл показалось, что самая суть её мысли осталась непонятой.

— Я имею в виду, Санти, что Ламберт очень явно всё это демонстрирует. Учитывая, что принц Бернард полностью пошёл в отца — контраст смущает некоторых очень влиятельных людей. И это может помешать, когда Ламберту придёт время занять трон. Перемен в Стирлинге не ждут с нетерпением, ты знаешь, потому что…

Канцлер и теперь совершенно не обеспокоился, перебив маркизу вопросом совершенно иным:

— Ах, кстати! Как дела славного короля Балдуина?

— Король по-прежнему стар и здоров.

— Это чудесно! — канцлер так всплеснул руками, словно Балдуин приходился ему любимым дядюшкой. — Ты совершенно напрасно тревожишься из-за разговоров при дворе, милая Эбигейл. Я не просто предвидел их: даже желал, чтобы эти кривотолки начались! Новости, которые ты принесла — хорошие, а не плохие. Давай о другом… Я немногое знаю о младшем сыне короля, Бернарде. Вернее — знаю из не самых надёжных источников. Он что же, и правда весь в отца?

Маркиза весьма не куртуазно фыркнула.

— Ты бы знал, в какой глуши его растили! На самой границе Восточного Леса, где война так никогда и не кончалась. Там до сих пор бродят язычники… Ужасное место. Каким ещё Бернард мог вырасти? Совсем не удивилась, впервые его увидев. Такой же насквозь дубовый рыцарь, как отец.

— Да, «дубовый»… «Дубовый» — это хорошее слово для Балдуина. Он мне таким всегда и виделся. Старый, непоколебимый, вросший корнями в прошлое — и, по счастью, видит да слышит тоже не лучше дерева. Если разговоры о том, что Ламберт будет плохим королём для Стирлинга, ограничиваются старческим ворчанием пары-тройки пэров, то это не беда. Ведь сам король, я надеюсь, не видит в наследном принце подобных недостатков?