— Нет, что ты. Он до сих пор смотрит на мир так… Будто через забрало.

Балдуин III взошёл на престол во время Великой войны — и для такого тяжкого времени был, наверное, лучшим королём, какого только можно представить. Не сказать, чтобы он оказался плох и для мира. Но если воевать всю молодость — это неизбежно наложит отпечаток. Всё мирное для Балдуина выглядело слишком безоблачным.

— Прекрасно! Значит, должно и впредь укреплять его спокойствие. А это, дорогая, именно твоя забота, да-да! Впрочем, и Ламберта необходимо держать под контролем. Столь же мягко, как прежде. Шёлковая ленточка, не ошейник. Чтобы милый мальчик даже не почувствовал.

О, держать Ламберта на поводке было совсем не сложно. Леди Бомонт давно убедилась: если в младшем принце взрастили лучшие качества отца, пусть вызывающие у неё отторжение, то вот кронпринц… Он выглядел идеальным монархом именно в глазах таких людей, как сама маркиза. То есть потенциально ведомым. Такой же восторженный ко всему, как отец — но лишённый жёсткого стержня. Какое счастье, что именно ему предстояло унаследовать корону…

Канцлер, прервавшись ненадолго, продолжил:

— Если покой короля, как и пэров, следует оберегать, то принцу Ламберту нужно обратное. В нём стоит посеять некоторое беспокойство. Подвести к мысли о том, что законное право на трон может оказаться под угрозой. Конечно, исключительно из-за чёрной зависти к его блестящим задаткам монарха, способного изменить Стирлинг! Кронпринц пусть не слишко умён, но и далеко не глуп: это вполне способный молодой человек. Он сам догадается, что в такой ситуации нужны силы, на которые можно положиться.

— Конечно. Это мы уже обсуждали.

— О да! Твоей памяти позавидовать так же легко, как красоте. Всё верно: обсуждали. И если честно… Сейчас скорее важно кое-что другое. Ламберт теперь — не главное.

— Не главное? Но почему?

Губы канцлера лукаво изогнулись.

— Я не ставлю всё только на будущего короля. Это неразумно, дорогая. Предположим, Ламберт успешно взойдёт на трон — с осознанием, что его чуть поддержали на крутых ступеньках. Что у него есть друзья и в Стирлинге, и за его пределами. Но это не гарантирует никакого королевского расположения в будущем. Корона — волшебная вещь: иногда она невероятно отупляет, будучи надетой на голову. Я видел множество людей, которые с радостью принимали любую помощь на пути к вершине, но достигнув её, просто говорили: ах, спасибо! И всё. Не более.

— Я начинаю понимать, Санти. Ты продумал и другие пути, правда?

— Продумал. Может быть, это только страховка… Однако может статься, что эти средства окажутся даже более действенными, чем наше влияние на будущего короля. Ускорят ход событий. Я ведь недаром говорил: возможно, уже весной многое изменится. Для этого в вашей великой стране как раз сложились условия.

— Церковь, я угадала?..

— Возможно. Я всегда восхищался твоей проницательностью!

Канцлер освежил бокалы и явно собрался поднять тост в честь маркизы. Она, однако, немного смутилась.

— Но если речь о Церкви, Санти, то я никак не смогу помочь.

— Я понимаю: ты поможешь людям, которые смогут. Но это уже очень долгий разговор. Не на ночь глядя. Не при встрече после столь долгой разлуки. И уж точно — не под такое вино!

— Как скажешь.

— Вот кстати, ты говоришь: Церковь… Я хотел бы похвастаться портретом, над которым сейчас работает блестящий художник. Выписать его стоило немалых усилий и неприличных денег. Жаль, что полотно не здесь… Я возлагаю на этот портрет большие надежды определённого рода.

Он вдруг замолчал, всем видом давая понять: хочет, чтобы маркиза сама поинтересовалась.

— Какого же рода?

— Я знал, что ты живо заинтересуешься! Речь вот о чём. Многие века люди ходили в соборы, глядели там на святые образа и видели в них бога. Времена меняются. Балеарцы должны меньше полагаться на Творца Небесного, а больше на государство, для которого Церковь — лишь один из органов. Который по сути… мало чем отличен от маршалов, министров или, предположим, Тайной канцелярии. Значит, государству теперь нужны собственные образа.

Любопытная мысль. Стирлинг был бесконечно далек от чего-то подобного.

— Но ведь это твой портрет, Санти, а не портрет государства?

— Не вижу противоречия. В некотором смысле государство — это и есть я.

Прозвучало дерзко. Хоть и небезосновательно.

Они ненадолго замолчали. Канцлер поднялся с софы и обошёл её кругом, осторожно держа бокал за тонкую ножку. Он не сводил глаз с маркизы, а она не сменила кокетливой позы, последовав за Сантьяго лишь движением головы. Канцлер остановился напротив: высокий и идеально прямой, как мачта.

— Ты так восхитительно хладнокровна, что это буквально сводит с ума, Эбигейл. Захватывающее ощущение. Ведь то, о чём мы сейчас говорим, что мы давно делаем… О, это многие назвали бы предательством. «Предательство» — такое сильное слово! За ним совершенно не слышно лепета о благих мотивах.

Немного кольнуло.

Леди Бомонт была из людей, которые думают прежде всего о себе — это правда. И всё-таки она часто размышляла на скользкую тему предательства. Позиция у маркизы давно сформировалась. Была ли та мысль искренней — или лишь самооправданием? Самой себе маркиза не стеснялась признаться, что до сих пор сомневается. Но…

— Но ведь это и правда благие мотивы. Ты знаешь: владения моего мужа больших прочих земель Стирлинга пострадали от Великой войны. Разве лишь Скофелы претерпели наравне с Бомонтами. Двадцать лет прошло, но у меня дома всё напоминает о войне: вот глядишь на маковое поле — и будто видишь кровь, которую оно впитало. Никакой войны никогда больше не должно случиться. И я, Санти, убеждена: если для этого необходимо нечто, что дураки назовут «предательством», то так тому и быть. Одно маленькое предательство — пристойная цена за мир. Особенно если это мир для целых поколений. В Стирлинге слишком много разговоров о былой войне, чтобы умные люди не опасались грядущей… а дураки не начинали о ней мечтать.

— Сейчас любой мудрый человек хочет мира. И мы с тобой. А уж королева Анхелика, о солнце Балеарии… тем более!

Маркиза нашла забавным, что Сантьяго упомянул королеву рядом с «мудрыми людьми». Эбигейл представлялось, что последнее, чем канцлер интересуется — это желания королевы. Фи! Следуй балеарская политика помышлениям ветреной Анхелики — ничего хорошего в стране за двадцать лет построить бы не удалось.

Впрочем…

…кто знает? Эбигейл искренне восхищалась канцлером и охотно играла в его игры. Но доверяла ли ему полностью? Нет. Определённо нет. И эта вертихвостка Анхелика — как знать, не пытается ли она казаться гораздо глупее, чем есть на самом деле? Ведь Сантьяго тоже вечно паясничал. О чём он говорит с Анхеликой наедине? Кто в этом танце ведущий? Легко предположить. Однако есть шанс столь же легко ошибиться.

— Да, милая Эбигейл: я твёрдо и решительно говорю большой войне «нет». Ну а маленькое предательство… Для людей истинно благородных, мыслящих о грандиозном, это вовсе не грех.

Прозвучало попыткой успокоения совести, и вот тут леди Бомонт вспылила. Она выпрямила спину, отодвинулась, сердито сложила руки под грудью.

— Ты ведь не думаешь, что я делаю это только ради самой себя?!

— Ох, ну как можно! Глупость! Разве ты можешь руководствоваться подобными меркантильными мотивами? Нет, и в мыслях не может быть!

Иногда маркиза просто ненавидела нарочитые переигрывания Сантьяго, которые он допускал совершенно намеренно. Сияющее чрезмерной искренностью лицо: так и хочется залепить пощёчину — но как осмелишься? Кто на это способен? Каждый ведь понимает, что таится под маской канцлерского благодушия. Словно стальной шлем обтянуть дорогим шёлком.

А может, и стоило сейчас его ударить? Но маркиза всё-таки не решилась.

— Я серьёзно.

— Прости. — он и сам сделался серьёзным. — Тебе показалось, что это была насмешка, понимаю. Но поверь, дорогая, нет… Это всего лишь невинная, однако крайне неудачная штука. Прости.