– Обоз с ружьями и серебром зачем оставил?! Мне деньги нужны – жалование платить надо!

– Не отдал князь Юрий Львович ни серебра, ни ружей с пушками, княже. Прости, не выполнил я твой приказ, не в моих силах то было. И так от стыда и срама, не знал, куда глаза деть.

– Тебя самозванец хулить осмелился?!

Григорий Григорьевич вскочил с кресла, куда только что уселся. Князь отличался горячим нравом, был тяжел на руку, постоянно местничал с другими боярами – только в Москве ратными заслугами не похвалишься, там в почете родовитость. Потомок Стародубских князей оной не отличался, многие бояре шипели ему в спину, попрекая «худородностью» – причем как раз те, кто успехов на бранном поле не добился.

– Он меня не хулил, княже! Как получил твое послание, прочитал и лицом князь Юрий Львович почернел. Грамоту твою владыке Фотию при мне показал, дал ему прочитать. Потом негромко сказал, что путь мне из Галича «чист», и вышел из комнаты. А вот владыка меня срамить принялся, дал грамоты старинные с золотыми печатями прочитать. А затем тебе собственноручно отписал послание, вот оно, княже!

– Дай сюда!

Григорий Григорьевич взял в руки протянутый свиток, сломал печать, размотав витой шнурок, развернул бумагу и принялся читать…

– Нет, в степь я больше не ходок! Хватит с меня пережитого ужаса! До сих пор кошмары сняться!

Юрий посмотрел в окно, по стеклу ползли капли дождя. Осень пришла слякотная, о таком бы дожде стоило мечтать в тот страшный день, когда и он, и его стрельцы, и сотни несчастных невольников, могли, если не сгореть в пламени, но неизбежно угореть и задохнуться в дыму.

В отчаянии, понимая, что теперь общая погибель практически неизбежна – степной пожар страшная штука – он от безнадежности отдал приказ выпустить по татарам оставшиеся гранаты. Это была мгновенная вспышка ярости, не хотелось подыхать зажаренной курицей, лучше уж солдатской смертью, где есть последняя крошка горького счастья – постараться убить врага отчаянным предсмертным усилием.

Оба единорога вкатили на небольшой пригорок, чтобы стволы хоть немного больше задрались вверх, чтобы достать неприятеля на двух верстах, и открыли огонь. Расчеты трудились как черти в аду, наспех баня ствол и досылая картуз за картузом. Юрий изощренно матерился, поминая все на свете и проклиная страшными ругательствами мир. Невольники и стрельцы молились – наверное, никогда небеса не слышали в этом месте столь искреннюю молитву с жутким набором ругани.

Однако неожиданно ветер совершенно переменился, и теперь страшный огонь пошел на татар, гоня на них клубы дыма. Роли мгновенно поменялись – сотни всадников бросились вскачь, и вот тут на них и упали гранаты, неся смерть, а заодно вызвав новые очаги пожара. В общем, для степняков начался долгий ужас, впрочем, как и для русских.

Трудно было понять, что происходит вокруг, все заволокло дымом – животные бесились, люди задыхались, крики и мольбы раздавались со всех сторон. Но были и те, кто сохранял спокойствие – несколько запорожцев даже задымили люльками, будто смога было мало вокруг. Юрий тоже закурил сигару, но тут же ее выплюнул и закашлялся, прижав к губам мокрую повязку, как и многие из людей.

Безумие продолжалось несколько часов, потом пришлось ждать всю ночь, и лишь перед рассветом тронулись в путь по еще дымившейся степи. Через несколько верст неспешного марша подошли к длинному оврагу, дорога проходила чуть выше его начала.

Такого ужаса Юрий еще никогда не видел – по всей длине этого природного «шрама» лежали грудами сотни трупов – лошадей и крымчаков. Видимо, обезумевшие от страха кони, пытаясь спастись, выбрали не ту дорогу и посыпались с отвесных склонов. А потом овраг заволокло дымом – и все живое превратилось в мертвую плоть.

И безвинные лошади, и вполне виновные поджигатели, что погибли от своего рукотворного творения, которым они хотели погубить своих врагов, но сами стали жертвами.

Жуткий запах горелого мяса сопровождал их несколько верст – Юрий воспаленным сознанием понимал, что начинает сходить с ума. Но были и живые, каким то чудом в огне и дыму выжило полдесятка ногайцев, дрожащих, с выпученными красными глазами.

Убивать их Галицкий казакам не дал – поминая пожар всяческими нехорошими словами, он превратился в оракула. Брызгая слюной, Юрий грозно пообещал трясущимся в ужасе степнякам, что в адском пламени сгорит Бахчисарай, Перекоп и Гезлев, и всему ханству будет скорый кирдык, окончательный и бесповоротный. И еще что-то запредельно ужасное кричал, доведя людей до экстаза. А потом отпустил смертельно бледных ногайцев, уже лязгавших зубами от безумного страха, и даже приказал им дать коней, чтобы убрались поскорее.

Потом был целый день марша по сгоревшей степи – пелена черной пыли и гари тянулась длинной полосой за повозками. И дойдя до первой речки увидели за ней зелено-желтое степное покрывало, манящее своим спокойствием. Переправившись через «Волчанку», на которой отдохнули и вдоволь напились воды, вскоре были встречены казачьими разъездами, и спустя несколько дней оказались в Галиче.

Отбитый у татар обоз ошеломил найденными на повозках богатствами – серебряных московских копеек оказалось шестьдесят бочонков. Можно было бы обрадоваться свалившемуся счастью, но Юрий загрустил – в дополнение к серебру шли два ободранных подьячих, которые сообщили, что деньги эти отправлены из Москвы и предназначались для уплаты жалования войскам князя Ромодановского.

Прикарманить их дело несложное, а подьячих просто зарезать – но такая мысль Юрию просто не пришла в голову. Слишком огромной оказалась сумма, чтобы принести счастье. Хотел отправить бочонки Ромодановскому, но тут приехал посыльный от князя, вручив ему оскорбительное по словам и сути послание, в котором князь требовал возвращения не только серебра, но и всей добычи с освобожденными невольниками.

Удержав гнев, Галицкий ответил, что серебро будет возвращено лично князю, а посыльному посоветовал отправиться обратно, дабы не доводить до греха хозяина. Впрочем, вспышку унял владыко Фотий, с которым у Юрия сложились вполне доверительные отношения. Он и поучил посланника «вежеству», а потом собственноручно отписал князю Ромодановскому, что подобные послания оскорбляют в первую очередь его самого, ибо гордыня есть один из смертных грехов, который отмолить очень трудно…

– Государь, вот первая тысяча гривен твоего Княжества, – лицо подьячего Осипа Хохлова светилось от нескрываемой радости. Еще бы – так заниматься любимым делом, с упоением, не зная сна и отдыха, могут только фанатики… или фальшивомонетчики. С последними боролись всегда – в его мире сажали надолго, в этом плавили их «денежное творение» в ковшике и торжественно, посреди площади и скопления людей на оной, вливали расплавленную массу через отпиленный коровий рог прямо в глотку.

Может быть, и слишком жестокое наказание, но необходимое – иначе жадный народец от преступных деяний не отучить!

Юрия озаботило не на шутку огромное число всевозможных денег, которыми расплачивались в его владениях. Самыми ходовыми были московские копейки, среди которых попадалось множество фальшивок. Еще бы их не подделывать – на Москве их готовили из серебряной проволоки. Рубили кусочками и плющили чеканом – примитивная технология. И качество соответственное из-за этого – вытянутые чешуйки, с плохим оттиском, весом меньше полграмма, тонкие.

Монет большого номинала, рублей и полтин вообще не чеканили – в ходу были иоахимсталеры, что чеканили цезарцы. Хороший оттиск, серебро на девять частей из десяти, увесистые – примерно грамм тридцать. В Москве они были в ходу и назывались ефимками. Однако в обороте с надчеканом – ставили клеймо с Георгием Победоносцем, да год сверху. Такие монеты назывались «ефимком с признаком». И стоил он 64 копейки. Рубили ефимок и на части, две или четыре – получались полтины и полуполтины. Впрочем, все эти надчеканенные монеты ходили исключительно в Малороссии, их обращение в Москве запрещено.