– Это и спасает пока, что татарские силы не могут сосредоточиться в один кулак. Тогда было бы совсем худо – войско у меня хоть и обучено воевать по «новому строю», но мало стрельцов у меня. Ружья и пули делаем в поспешности, причем нарезные винтовки, штуцера и пистоли двухствольные, орудия и бомбы к ним отливаем.

Галицкий задумался – перспектива большой войны пусть только с одним крымским ханством его серьезно напрягала. Не пугала, а сильно озадачивала. Слишком не равен был с одной стороны людской потенциал, а с другой, как не крути, у него военно-техническое превосходство. А потому, встряхнув головой, Юрий подытожил

– Однако, Григорий Григорьевич, если большая орда придет, думаю, собственными силами отбиться сможем. Я в поле две тысячи служивых к зиме смогу вывести, должным образом обученных, еще столько же за земляными валами слобод встанут крепкими гарнизонами. И еще полтысячи казаков выйдут поголовно – их городкам набег в первую очередь угрожает. Пушек у татар нет, а штурм даже таких крепостиц большой кровью обернуться может. Да идут в набег ногайцы за добычей, а умирать на приступах они вряд ли захотят, даже если сам хан им прикажет.

– Так оно и есть, – усмехнулся Ромодановский. – А ежели турки с татарами пойдут вместе?

– Тогда будет плохо. Однако если янычар будет не больше пяти тысяч, то сможем справиться. Теперь свинца и пороха у нас в достатке, благодаря тебе, Григорий Григорьевич.

– Пока в достатке, – мрачно произнес Ромодановский, и впился в Юрия пронзительным взглядом. – Государь Федор Алексеевич на тебя, князь. сильно гневается! Ты почто поминки царские возвратил приказным людям?! Али не по вкусу тебе царская милость?!

«Только не взрывайся, забудь сейчас про пытки, и дыбу. Успокойся, дыши глубоко – князь не виновен, ему наговорили», – Юрий чувствовал, что аутотренинг его немного успокоил. Он встал, подошел к шкафчику с множеством выдвижных ящиков, вытянул один. Нарочито спокойно достал из него два свитка, и вернулся за стол.

– Вот царская грамота, князь – в ней перечислено, что дарованы мне следующие подарки от Великого государя Федора Алексеевича, за те муки, что принял я на дыбе по беззаконному приказу боярина Артамошки Матвеева. Оделить меня деньгами на пятьсот рублей серебряными копейками, а также мягкой рухлядью доброй, и разными вещицами, что моего княжьего титула достойны. Заметь, Григорий Григорьевич, я назван князем Галицким, а не самозванцем, и тем более не «ляшским князцом», на которого из Приказа Малой Руси грамоты присылают. А я их обратно отсылаю, не распечатав, ибо себя «ляшским князцом» не признаю, и не понимаю, почему дьяки царский указ сами игнорируют, и меня бесчестят мерзопакостно, а думный дьяк Ларион Иванов на то не отвечает.

– Вот сукины дети, пакостники мерзкие, – Григорий Григорьевич впился глазами в грамоту. И забормотал:

– «Три шкурки соболиных порченные, а також пять лисьих, одна потерта, еще одна без хвоста». Лгуны! «Сукна две штуки, объявлены аглицким, а на деле ляшское – подмочены обе, с гнилью». Ах, мерзавцы! «Кубок серебряный с дыркой, два медных и оловянный. Тарелей медных полдюжины, две с зеленью». Воры! «Денег медных на сорок три рубля и семь алтынов с копейкой, а серебром на сорок пять рублей и семь копеек». Тати!

– Список сей составили при мне московский жилец Иван Толстой, царский стряпчий, человек окольничего Ивана Михайловича Милославского, и с ним подьячий Земского Приказа Трифон Акундинов.

– Дай мне список с бумаги сей, Юрий Львович, – в глазах воеводы заплясали веселые огоньки.

– Ты в своем праве был отказаться от подложных поминок, то чести царской ущерб нанесен немалый. А думный дьяк Ларион Иванов в приятелях Матвеева обретается, вот и выставили тебя перед великим государем изменником. Но свинец и порох царь приказал доставить тебе не мешкая, несмотря на гнусные кляузы, которых на тебя из Посольского Приказа мешок. Просто так османы от Чигирина не отступятся…

– Где-то меня определенно нае… На мякине провели – понять не могу, но то что «развели» как конкретного лоха, это точно! К бабке не ходи! Явная тут «подстава», только вот какая?!

Юрий глухо выругался, поминая насморочную камбалу, что с электрическим скатом в пьяное соитие вступила на свою голову. В юности заслушивался старого моряка, что ругался вычурно, пересыпая речь морскими сюжетами и иностранными словцами.

Потом, когда подрос, понял, что ругательства делятся на три категории. Богохульство – этим в основном грешили европейцы; связанные с процессом воспроизводства населения – на чем строится русский мат; и морские – вот тут образность воспаленного мозга одуревших в скитаниях по океанским просторам людей.

Визит князя Ромодановского оставил вроде бы самое благоприятное впечатление – можно было скакать от радости по комнатам и вопить – «меня признали». Вот только осадочек в душе остался нехороший, как после сделок, где его откровенно «кидали на бабло». А своей интуиции Юрий привык доверять – она его много раз предупреждала о разных нехороших моментах, что при его «профессии» случались постоянно. И благодаря ей Галицкий смог вести «бизнес» несколько лет, пока на конкретных «отморозков» не нарвался, что привыкли стрелять и не заморачиваться.

– Будто свинье подставили полную лохань сдобного харча, она сожрала и отрыжка достала. Вот и мучается хавронья – то ли еще баланды дадут, то ли уже под нож пустят!

Галицкий уселся за стол, закурил и принялся размышлять над ситуацией. И чем дальше думал, тем быстрее с радужной картины смывались краски, и тем больше появлялось угольных штрихов.

«В активе имеем свинец, порох и сукно – три самых ходовых компонента. Причем в большом количестве, о которых раньше помыслить было нельзя – для их перевозки потребовалось три десятка повозок. Позитивом можно считать все сказанные в мой адрес Ромодановским слова, но их, как говорят следователи, к делу не подошьешь.

Слишком демонстративно князь проявлял свое радушие. А ведь старик зубы съел на царской службе. Не один десяток лет на гетманщине и слобожанщине провел. Тут все время сплошная война идет, нужно быть не только воином, но и дипломатом, воевать с врагом, и его обманывать, а также вводить в заблуждение союзников. Потому меня гнетут тяжкие сомнения – а не спектакль ли передо мною был разыгран?!

За возвращенное серебро князь мог мне дать что угодно – коней, хлеб, железо, но не боеприпасы! Пусть даже взятые у османов в виде трофеев. Не может он по своей воле такой прорвой стратегических материалов распоряжаться, никак не может – врагов мигом наживет прорву, ведь в Москве одних военных Приказов уйма, а потому отчетность обязательно будут требовать, не частная лавочка, а государство.

Значит, получил разрешение!

А кто ему может дать его, да в такой форме, что приказные дьяки разом загрустят и отцепятся?

Только царь Федор Алексеевич, больше некому! Пусть он даже пацан еще юный, но советники у него все бородатые. Но тогда возникает закономерный вопрос – почему царь не напрямую отправил мне свинец с порохом, и тем самым поставил бы меня в согнутое положение, а стал действовать опосредованно, руками подчиненному ему боярина?

Тогда выходит мне врал любезный князь Григорий Григорьевич не моргнув глазом, лгал с такими честными очами, что я чуть было «повелся» на его слова. Но зачем он это делал?

Или его истинное ко мне отношение проявилось в первой грамоте, где меня всячески оскорбляли. А сейчас он приезжал, чтобы сгладить то впечатление и ввести меня в заблуждение?!

Да, и почему не потребовал выдачи беглых и возвращения награбленного татарами – за свинец и порох я бы не устоял, как и донские казаки с запорожцами. Это самый убийственный шантаж – без огнестрельного оружия и боеприпасов на краю «Дикого Поля» не выжить!

Как все интересно складывается!

Такое впечатление, что Москва демонстративно не замечает, какие я перемены ввожу на восточном краю Крымского ханства, фактически оттяпанным запорожцами, а потом мною у Бахчисарая!