Юрий остановился, стараясь не смотреть на почерневшее лицо кошевого, и безжалостно закончил:

– Да и какой смысл давать совершенное оружие тем, кто им не воспользуется нормально, ибо не починить, ни произвести сам такое не сможет никогда. Начнись война, и все – оказавшись в блокаде Сечь обречена, ибо себя обеспечить может только добычей.

– А зачем Кальмиускую паланку нашу в свой реестр записал?! Казаков улещивал фузеями и свитками новыми, оружие им свое дал нарезное, да присягу от них принял?!

Старый атаман был взбешен, Юрий видел, что Сирко с трудом обуздывает клокотавшую ярость. Обвинение было страшным, на него требовалось отвечать, и Юрий заговорил, не скрывая горечи:

– Ты сам видел казачьи городки по Кальмиусу – церкви заброшенные и разрушенные, казаков там едва три сотни наберется, кто в бой пойти может. Населения всего, если беглых подсчитать, баб с детьми малыми, да немногих стариков, то и полторы тысячи не наберется. Оружие худое, татары с ногайцами каждый год по нескольку раз набегами ходят. Сколько бы они удержались своей силой – год али два, не больше. И разорили бы все там, а тех, кого не убили, в неволю крымскую увели! И сгинули бы они, никакой пользы не принеся, из-за гонору сечевого!

Остановившись и глотнув воздуха, Юрий закончил негромким голосом, но так словно намертво гвозди вбил:

– А теперь я им защиту дал, а они мне свою службу – в легкой коннице у меня недостача великая. И вооружил я их до зубов, снарядил, обул и одел. И жалование плачу изрядное, и землю под городками оставил – пусть хоть огороды сажают и сами себя пропитанием обеспечат. Самодостаточными станут! А присягу дали потому, что вольница для войны опасна, врага нужно бить купно, крепко и оружно! Голытьба гулящая, от пьянки до пьянки, от грабежа до грабежа живущая, никому не нужна! А мне тем более!

– Что ж, все правильно, я рад, что в тебе не ошибся. Теперь ты вполне сам сможешь изменить то, что нужно исправить, и направить туда, куда история и должна пойти!

Атаман неожиданно улыбнулся, и в ту же секунду его лицо совершенно изменилось, из него ушла ярость и злость, а блеклые старческие глаза стали яркими, будто у юноши. Юрий пораженно уставился на совершенно изменившего свое лицо кошевого. Тот улыбался.

– Ты теперь на своем месте, хотя поначалу я в тебе сильно сомневался. Что уставился? Ты думаешь, просто тебе помогать так, чтобы не только ты сам, но и сечевики, а есть мной недовольные, ничего не заподозрили?! Остапа Мельника еле уговорил с паланкой под твою руку вступить, с донцами Фрола Минаева, что завтра прибудет в Галич, переговоры вел. Да и полякам их интересы к тебе многого стоило направить. Да и Москву удерживать, чтоб раньше времени к тебе не влезла!

Галицкий пришибленно молчал – о такой закулисной игре старого «характерника» он даже не подозревал. Считал, что все идет по накатанной дорожке, а тут вон как вышло – его просто оберегали и направляли, недаром в каждом походе в степь запорожцы всегда рядом были.

– А теперь скажи – какие у тебя враги? Королевство твое имею в виду. И какие планы у них на твой счет?

– Их ровным счетом трое – москали, ляхи и татары, Иван Дмитриевич, – сразу же ответил Юрий. Над этим вопросом он много думал, но сейчас все равно говорил осторожно:

– Москва уверенно гнет свою линию – гетманщину подмяла под себя полностью, Самойлович покорно под ней ходит.

– Ивану просто деваться некуда, потому и взнуздали. Ты мне про «Великий сгон» рассказал, да про то, как на Малой Руси через сто лет, а то и раньше крепостничество ввели. Не поверил – считал, выдумываешь ты, ибо о событиях для тебя прошлого совсем не ведаешь. Ты знаешь, сколько при обороне Чигирина казаков погибло?

– Откуда? У меня нет в канцелярии Самойловича своих людей. Думаю, что немало.

– Больше шести сотен, король. Из московских войск едва за сотню перевалило. Как узнал – так задумался крепко сам. Интересно выходит – казаки за Москву гибнут, чтобы она им быстрее на шею ярмо крепостничества надела. А войсковая старшина этому охотно подыгрывает по доброй воле – корысть в них великая, самим дворянами и боярами сделаться, да вольных поселян своими холопами сделать. В Слобожанщине все дело к тому и идет – там кое-где начали московских дворян имениями наделять. Вот многие и задумались теперь. Менять польские кандалы на московское ярмо желания нет. Под Крым идти еще страшнее – Богдан хоть с ними в союзы вступал, но от того все наши земли в пепелище обратил. Спаси Господь от таких помощников! Я ему не раз говорил, что басурмане нам враг вековой, мы для них только как добыча, и покорные рабы.

Сирко задумался, потом хитро улыбнувшись, старый атаман посмотрел на Юрия и с ехидцей спросил:

– Кто будет твой первый союзник, если Москва на тебя всей своей силой пойдет? Дабы ты тут всяческие «вольности» не устраивал и людишек к себе не переманивал, что они раньше табунами на Дон бежали, а теперь за Донец, в твои вотчины?!

– Запорожцы и донцы, окромя казаков более некому.

– Вот тут ты крепко ошибаешься – старшина донская тебя сдаст, как Разина, против которого я и сам походом выходил. Но деваться было некуда – если Москва порох бы не дала, нам бы тяжко от ногайского набега пришлось. Да и не было за Степаном Тимофеевичем силы народной – удачливый атаман, это да. Но не вождь – за царя выступал, против бояр, а роды знатные давно царями вертят, как хотят. Сечь поддержит, но опять же – если нас припасами придавят, то помогать втихомолку станем, и то немногим. Ибо казаки понимают – тебя прикончат, за них примутся.

– А более нет союзников, – пожал плечами Юрий, и тут неожиданно Сирко рассмеялся, причем искренне, не обидно.

– Есть у тебя мощный союзник в таком случае, что даже Москве не по зубам окажется. Крымский хан Селим-Гирей в силе тяжкой придет сразу и в союз с тобой вступит!

– А ему то какая выгода от сего?! Я же враг их…

– Да потому, что захватив твою Готтию, Москва к Азову подойдет, и к самому Крыму – а это страшная угроза для Бахчисарая! А выгода есть и большая – ты в той войне ослабнешь, и подручным у хана станешь. А то самому султану выгодно будет. Но ты сам воевать с царем не сможешь, только отбиваться – Донец твоим стрельцам переходить нельзя – хан в спину ударит немедленно и все захватит.

– Вот оно как выходит, – Юрий был удивлен, а Сирко, словно не замечая его потрясения произнес:

– Этого Разин не замечал, потому донская старшина его и повязала. Да и я грешный походом пошел – ибо татарская угроза была осязаемой. А потому Степан смуту учинил к выгоде хана, как не крути! И султана – москали заняты были бунтом, а поляки один на один с турками сражаться не смогли. Вот их чуть позже и разбили.

Юрий задумался – теперь он стал отчетливо понимать, почему на Москве его вздернули на дыбу, потом отпустили. Запугали, истязали – в общем, место показали, но в живых и на свободе оставили.

– Зато сейчас тебе на Москве лучше не появляться – казнят!

Сирко усмехнулся, посмотрел на недоумевающего Юрия и негромко заговорил, положив ладони на стол:

– Ты силу великую набрал, но сам того пока не ощущаешь. Даже я подручным к тебе пойду, понимаешь почему?

– У меня королевство, народа тридцать тысяч, и мануфактуры, на которых ружья с орудиями производят.

– И это тоже, – атаман прищурился. – А еще вот эти монетки с двуглавым орлом! Теперь не к Москве окраины потянуться могут, а к тебе – потому что сравнивают, под чьей властью жить будет легче.

– Окраины?

– Именно они – донцы и запорожцы лучше с тобой дело иметь будут, чем с боярами. Ты их вольности не ущемишь, а верховенство твое примут с охотой – удачливый воевода всегда в почете. Гетман Ванька Самойлович зело корыстолюбив, но сапог боярский на своей вые ощущать не желает, сам хочет править и всем владеть. Только кто ему даст – он свои монетки, на манер ляшских «полтораков» отчеканить не смог, ему враз запретили. Москве малороссийские деньги не нужны – своими привязывают.