ДИМИТРИОС
Дочке
Перевод Евг. Солоновича
К палатке подходит
маленький враг
Димитриос, — неожиданный
птицы тоненький щебет
под стеклянным куполом неба.
Не кривятся детские губы,
просящие хлеба,
не туманится плачем
взгляд, растворяющий голод и страх
в небе детства.
Он уже далеко,
живчик, ветрячок,
тающий в знойном мареве,
Димитриос — над скупою равниной
едва вероятный, едва
живой трепет,
трепет моей души,
трепет моей жизни
на волоске от моря [169].
ЭТИ ИГРАЮЩИЕ ДЕТИ
Перевод Евг. Солоновича
однажды простят нас,
если мы своевременно уберемся.
Простят. Однажды.
А вот искажения времени,
течения жизни, отведенного в ложные русла,
кровотечения дней
с перевала перелицованной цели —
этого, нет, они не простят.
Не прощается женщине лжелюбовь —
милый взору пейзаж с водой и листвой,
который порвется вдруг,
обнажив
гнилые корни, черную жижу.
«В самой любви не может быть греха, —
неистовствовал поэт на склоне лет, —
бывают лишь грехи против любви».
Вот их как раз они и не простят.
САБА
Перевод Евг. Солоновича
Кепка, трубка и палка — потускневшие
атрибуты воспоминанья.
Но я их видел живыми у одного
скитальца по Италии, лежащей в руинах и во прахе.
Все время о себе он говорил, но никого
я не встречал, кто, говоря о себе,
и у других прося при этом жизни,
ее в такой же, даже в большей мере
давал бы собеседникам.
А после 18 апреля [170], день или два спустя
я видел, помню — он с площади на площадь,
от одного миланского кафе к другому,
преследуемый радио, бродил.
«Сволочь, — кричал он, — сволочь», — вызывая на лицах
недоуменье.
Он подразумевал Италию. Он поносил ее, как женщину,
которая, желая того иль не желая,
смертельно ранит нас.
ПЬЕР ПАОЛО ПАЗОЛИНИ
Пьер Паоло Пазолини(1922–1975). — Поэт, прозагк, критик, кинорежиссер. Был одним из основателей и редакторов поэтического журнала «Оффичина» («Мастерская»), выходившего в Болонье в 1955–1959 IT. и сыгравшего заметную роль в возрождении эпических жанров и интереса к диалектальной, народной поэзии.
В творчестве Пазолини — поэта и прозаика, в его фильмах социальные мотивы тесно переплетались с глубоко личными. Отдав дань в созданных им поэмах классическим формам, Пазолини вместе с тем показал себя тонким экспериментатором, чутким к идеологическому содержанию слова, к его семантике и звучанию.
В поэтическом наследии Пазолини выделяются сборники «Прах Грамши», 1957; «Религия моего времени», 1961; «Поэзия в форме розы», 1964; «Возвышаться и предписывать», 1971.
ПИКАССО
(Из поэмы)
Перевод А. Эппеля
Несчастные десятилетья… Явность
их несомненна, и она тревожит;
и старой боли не стирает давность —
те годы перелистаны и прожиты
и кажутся случайными помехами,
но память не мертва… Она итожит
десятилетья молодого века,
отмеченного яростью деяний,
в которых пламенеющими вехами
сгорала Страсть в горниле злодеяний.
В домах пустынных страха повилика не
требовала скудных подаяний,
питаема цинизмом и безлика;
и обожженная Европа показала
свое нутро. От мала до велика
она взрослела, тоньше отражая
рефлексы бури, Бухенвальда пытки,
завшивевшие темные вокзалы
и черные фашистские казармы,
подобные грузовикам, седые
террасы берегов, и в пальцах прытких
у этого цыгана все менялось
в триумф позора, падаль пела сладко,
и этих лет ничтожество и малость
пытались выразить тревогу и смущенье,
подметить радость меж гниющих пятен,
и выполнять вменялось наущенье —
безумным будь и будешь всем понятен.
СТРОКИ ЗАВЕЩАНИЯ
Перевод Евг. Солоновича
Одиночество: нужно быть очень сильными, очень,
чтобы любить одиночество; нужны крепкие ноги
плюс исключительная выносливость; следует опасаться
простуды, гриппа, ангины; не следует бояться
похитителей или убийц; если случается шагать
всю вторую половину дня, а то и весь вечер,
нужно делать это, не замечая; присесть по дороге негде,
в особенности зимой: ветер дует над мокрой травой,
и камни среди помоек грязные и сырые;
только одно утешение, вне всяких сомнений, —
впереди еще долгий день и долгая ночь
без обязанностей или малейших ограничений.
Плоть — предлог. Сколько бы ни было встреч,
хоть зимой, на дорогах, предоставленных ветру,
среди бескрайних мусорных свалок на фоне далеких зданий,
эти встречи не что иное, как звенья в цепи одиночества;
чем больше огня и жизни в изящном теле,
которое, извергнув семя, уходит,
тем холодней и безжизненней милая сердцу пустыня вокруг;
это тело чревато радостью, подобно чудесному ветру, —
не улыбка невинная или смутная наглость
существа, что потом уходит; уходит и уносит с собою молодость,
бесконечно юное; и вот что бесчеловечно:
оно не оставляет следов, вернее, оставляет один-единственный,
один и тот же во все времена года.
Юное существо, только-только ступившее на путь любви,
олицетворяет собою жизненность мира.
Весь мир появляется вместе с ним; возникает и исчезает
в разных обличиях. Что ни возьми, все остается нетронутым,
и можешь обегать полгорода, но его уже не найдешь;
свершилось, повторение — ритуал. Ничего не поделаешь,
одиночество еще больше, коль скоро целые толпы
ждут своей очереди: в самом деле, растет число навсегда ушедших, —
уход — это бегство, — и завтрашний день нависает над нынешним днем
долгом, уступкой желанию умереть.
Правда, с годами усталость уже начинает сказываться,
главным образом вечерами, когда люди встают от ужина;
вроде бы все в порядке, но еще немного, и ты закричишь или заплачешь;
и не дай бог, если бы все упиралось в усталость
и, быть может, отчасти в голод. Не дай бог, ведь это бы значило,
что твое желание одиночества уже невозможно удовлетворить.
Как же все обернется для тебя, если то, что не выглядит одиночеством,
и есть настоящее одиночество, на которое ты не согласишься? Нет такого ужина,
пли обеда, или удовлетворения в мире, какое бы стоило бесконечного шагания по
нищим дорогам, где нужно быть несчастными и сильными, братьями собакам.
