ЖАК ПРЕВЕР
Жак Превер(род. в 1900 г.). — С 1926 по 1929 г. участвовал в движении сюрреалистов, затем сотрудничал с театром «Группа Октябрь», гастролировавшим в СССР в 1933 г. До войны был известен главным образом как сценарист. В 1946 г. выпустил сборник стихотворений «Слова», ва которым последовали «Истории» (1946), «Зрелище» (1951), «Дождь и вёдро» (1956), «Дребедень» (1966). Стихи Превера чужды всякой псевдосложности, герметичности; они берут свои истоки в народном словотворчестве и обращены к народу; сохраняя естественную интонацию живой речи, с ее неожиданными паузами и отступлениями, они наделяют новым, подчас парадоксальным смыслом обыденные вещи и явления. Многие стихк Превера, положенные на музыку, стали популярными песнями.
Стихи Превера (в переводе М. Кудинова) выходили в изд-ве «Прогресс» в 1960 и 1967 гг.
СТИРКА
Перевод М. Кудинова
О страшный, удивительный запах умирающей плоти,
от которого листья в саду
желтеют и падают, словно настала осень…
Этот запах, откуда он?
Из дома, где живет господин Эдмон,
глава семьи,
глава канцелярии,
сегодня день стирки,
это запах семьи,
и глава семьи,
глава канцелярии
вокруг семейного ходит корыта
и фразой любимой, фразой избитой
сотрясает воздух опять и опять:
«Грязное белье надо дома стирать!»
Все семейство столпилось вокруг корыта,
содрогаясь от ужаса и стыда,
семейство кудахчет, семейство стирает,
и снова трет, и снова стирает,
и на пол стекает,
стекает вода.
Котенок, который все это слышит,
хотел бы сбежать отсюда на крышу,
потому что котенка от стирки тошнит,
тошнит от этой возни у корыта,
но как сбежать, если окна закрыты,
и дверь закрыта,
и ключ торчит?
……………………………..
Вдруг раздаются рыданья и стоны,
и лапками уши зверек затыкает,
потому что котенку
жалко девчонку,
это она кричит и рыдает,
это она, хозяйская дочка,
причина гнева,
причина волнений,
она в корыте, и щеткой колючей
папаша дочь свою трет в исступленье.
На ней пятно,
на хозяйской дочке,
и вот принялась вся семья стирать
хозяйскую дочь, которая кровью исходит,
кричит, но не хочет,
не хочет
чье-то
имя
назвать.
Глава семейства рычит, как зверь:
«Язык за зубами держите теперь!»
Одно лишь ясно дочкиной маме:
«Пусть все останется между нами».
Кричат сыновья, и кузины, и тетки,
кричит попугай, на жердочке сидя,
и крики бушуют и жгут, как пламя:
«Пусть все останется между нами».
О честь семьи,
честь отца и сына,
честь попугая Святого Духа!
Беременна дочь,
отличилась девчонка,
но кто же,
кто же отец ребенка?
Во имя отца и во имя сына,
во имя попугая Святого Духа,
пусть все останется между нами!
Уселась на край корыта старуха
и смотрит на внучку злыми глазами,
сплетая венок из мертвых цветов
тому, кто на свет появиться готов,
чтоб опозорить семейное знамя.
Как виноград выжимают в давильне,
так в этой давильне семейной чести,
сбросив ботинки, топчут ногами,
порознь топчут девчонку и вместе.
…………………………………
Но вот на часах половина второго,
и наступает затишье снова.
Глава семьи,
глава канцелярии
на голову надевает
головной убор,
и, выйдя на главную улицу города,
шагает, смотря на прохожих в упор,
шагает по направлению к своей канцелярии,
и когда он переступает ее порог,
то воздух канцелярии оглашают приветы:
начальник с подчиненными совсем не строг.
Начищены до блеска его штиблеты,
и выпачканы кровью
ног.
ГОЛОДНОЕ УТРО
Перевод М. Кудинова
Он страшен,
стук этот слабый, когда разбивают о стойку крутое яйцо;
он страшен, если всплывает
в памяти человека, которому голод сводит лицо;
и страшна голова человека,
которому голод сводит лицо,
когда человек, в шесть утра подойдя к магазину,
глядит на витрину
и налиты ноги его свинцом.
Он видит голову цвета пыли,
но он рассматривает совсем не ее,
ему наплевать на свое отражение,
которое появилось на стекле витрины,
он думает не о нем,
в его воображении —
голова другая, совсем другая:
ему мерещится голова телячья,
голова телячья с острой приправой
или голова все равно какая,
лишь бы она съедобной была.
У человека шевелится челюсть
совсем тихонько,
совсем тихонько,
и он тихонько скрежещет зубами,
потому что весь мир смеется над ним,
а он бессилен перед этим миром,
и он начинает считать на пальцах —
один, два, три,
один, два, три,
три дня без еды, три дня без еды,
и все три дня он твердил напрасно:
«Так продолжаться больше не может»;
но это продолжается
три дня,
три ночи,
совсем без еды…
А тут, за витриной,
эти паштеты, бутылки, консервы,
мертвые рыбки в консервных банках,
консервные банки за стеклом витрины,
стекло витрины под охраной ажанов,
ажаны с дубинками под охраною страха —
сколько баррикад для несчастных сардинок!..
Немного поодаль — двери бистро,
кофе со сливками, хруст пирожков,
человек шатается,
у него в голове
туман слов,
туман слов:
сардины в банках,
крутые яйца,
кофе со сливками,
кофе с ромом,
кофе со сливками,
взбитые сливки,
убитые сливки,
кофе с кровью…
Человек, почитаемый в своем квартале,
был среди бела дня зарезан;
убийца-бродяга украл у него
два франка,
что значит: кофе со сливками
(по счету семьдесят пять сантимов),
два ломтика хлеба, намазанных маслом,
и двадцать пять сантимов на чай официанту.
Он страшен,
стук этот слабый, когда разбивают о стойку крутое яйцо,
он страшен, если всплывает
в памяти человека, которому голод сводит лицо.
