Спасибо Джиллиан и всем, кто работает в «Piatkus», за то, что приняли меня «на борт» и оказали всемерную помощь и поддержку.

Выражаю особую благодарность Дженни, моей «Бет» во плоти, которая помогала мне по хозяйству, – ее нелегкий труд позволял мне выкроить несколько дополнительных часов в неделю для работы над романом.

Всем моим подругам – в том числе Сью, Гвен и Джен (со школьной скамьи); Лесли (с незапамятных времен!); собутыльницам – Джеральдине, Мэрилин и Ребекке, Салли, Джанет и Бренде; всем моим сотрудницам – в первую очередь Луизе, Пэт, Сандре, Лоррэйн, Рейчел и Кэрол. И многим-многим другим… с благодарностью за поддержку!

Понедельник – это тупик Парк-Фарм.

У каждого дня – свой маршрут и свои неприятности. Понедельник не так уж плох, во всяком случае лучше, чем пятница, и на то есть ряд причин (главная – полуодетый мужчина с избытком половых гормонов, впрочем, обо всем своим чередом). Утром в понедельник – как и в любой другой день – в тупике Парк-Фарм не так уж плохо, конечно, если там жить, а не работать, как я.

Встать утром в понедельник мне ничего не стоит.

Даже сегодня я проснулась без труда, хотя за окном моросит дождь, а небо черно от туч, словно сейчас полночь, а не четверть девятого утра.

Четверть девятого?!

Я подскакиваю как ошпаренная. Хотелось бы думать, что я делаю это грациозно, как испуганная газель, но скорее я смахиваю на страдающую подагрой гориллу.

– Зачем ты бежишь в ванную? Ты промокнешь и заболеешь!

Это Элли, моя четырехлетняя дочь, которую занимают любые физиологические отправления. Наверное, когда она вырастет, ей прямая дорога в медицину.

– Я бегу, потому что проспала! – кричу я, на ходу сбрасывая пижаму на пол и одновременно включая воду в ванной. – Элли, быстро одевайся. Мы опаздываем.

– Мамочка, почему ты такая злая? – без особого интереса спрашивает дочь, наблюдая за мной. – Почему звенит будильник? Почему ты его не выключаешь?

– Черт знает что! – бормочу я, несусь в спальню и с размаху шлепаю по будильнику. – Ставишь его на семь пятнадцать, а он звонит в восемь!

– Можно мне хлопья на завтрак? Можно мне надеть красный свитер с мишкой? Мамочка, когда дождик перестанет? Почему идет дождик?

«Да», «нет» и «понятия не имею». Сейчас я не расположена к пространным ответам.

– Понятия не имею! – сознаюсь я, глядя на потоки воды, которые стекают по окну спальни.

Элли карабкается на стул и отодвигает полосатую желтую штору.

– Наверное, потому что цветы и деревья хотят пить.

– Цветы и деревья не пьют! – снисходительно возражает дочь и, смеясь, добавляет: – У них нет рук – держать чашку!

– Они пьют через корешки, – терпеливо объясняю я. – Потом я покажу тебе, как они это делают.

– Нет, сейчас! – кричит она, слезая со стула. – Покажи мне сейчас!

– Сейчас некогда. Потом.

Мне постоянно некогда. Я натягиваю джинсы, рубашку, носки, кроссовки. Провожу расческой по волосам, хмурюсь своему отражению и пожимаю плечами. На макияж нет времени. Как всегда…

– Твои хлопья, Элли. Я тебя жду!

Она появляется в дверях кухни в надетых задом наперед брюках и босиком.

– Хочу рисовые шарики.

– Ты просила хлопья! Ешь быстрее. Я подогрела молоко!

– Хочу шарики. Не хочу теплое! Не люблю хлопья!

– Элли, прошу, не начинай. Пожалуйста! Где твои носки? Я положила их на кровать. Что ты возьмешь к Фэй?

Я сломя голову бросаюсь в гостиную, собираю книги и игрушки и заталкиваю их в красный рюкзак с мишкой. Элли исподлобья наблюдает за мной, скрестив руки на груди.

– Не хочу к Фэй.

Господи, только не это. Только не скандал. Хлопья с теплым молоком, носки, сумка с игрушками – и вперед. Умоляю, без сцен!

– Я не хочу к Фэй! – она повышает голос и топает босой ногой. Ее лицо угрожающе кривится. – Не хочу хлопья! Не хочу носки!

Спасибо тебе, Господи. Ты меня просто выручил.

Не обращая внимания на крики, я надеваю кроссовки на ее босые ноги, сую ее негнущиеся руки в рукава куртки, швыряю остывшие хлопья с молоком в мусорное ведро и тащу рыдающую дочь к машине, где усаживаю ее в детское кресло, пристегиваю ремень, завожу машину и на всю катушку врубаю радио, чтобы заглушить ее вопли.

– Я не слышу тебя, Элли! – пытаюсь я перекричать шлягер, который передает «Вестлайф». Одновременно я стараюсь усмирить внутренний голос, который твердит, что беда не в этом.

– Она не завтракала, – виновато говорю я Фэй. – И она не в духе.

– В духе! – шмыгает носом Элли, и на глазах у нее закипают свежие слезы. – Ты сама не в духе, мамочка. Ты плохая! Уходи!

– Носки у нее в сумке…

– Не хочу носки!

– Пойдем. – Фэй, улыбаясь, берет Элли за руку и уводит в дом. – Езжай, Бет, ты опоздаешь. Увидимся. Не волнуйся, ты уйдешь, и она успокоится.

Я уйду, и она успокоится. Сев в машину, я делаю несколько глубоких вдохов, чтобы справиться с гневом. Гневом на четырехлетнего ребенка за то, что тот не желает надевать носки. И не хочет теплого молока. Да что со мной, в самом деле? Как я дошла до такой жизни? Когда я только родила, когда по ночам я давала ей грудь, поглаживая крохотные розовые пальчики, и представляла, как мы заживем – я и мой ребенок, я и моя замечательная дочь, – мне и в голову не приходило ничего подобного… Натягивать кроссовки на босые ноги, включать радио, чтобы заглушить ее крики, отдавать ее на попечение подруге и бежать без оглядки… Ради чего? Какого черта я это делаю?

Чтобы прибрать чужой дом.

Дома в тупике Парк-Фарм большие и непохожие друг на друга. Окна в георгианском стиле, дома с террасами, дома с гаражом на две машины, кое-где видны спутниковые антенны. Аккуратные лужайки подстрижены садовниками, на подъездных дорожках сияющие «БМВ» и «мерседесы», вымытые в автомобильной мойке и отполированные вручную.

Когда я останавливаюсь у номера 16 («Сельский домик»), с подъездной дорожки выезжает «рэндж-ровер». Сельский домик? Разве в сельских домиках бывает пять спален и три ванные? Разве там есть винтовые лестницы с перилами из кованого железа и суперсовременные кухни цвета травяной зелени, с керамическими полками в камине и двумя духовками?

Я вылезаю из своего «поло» и с силой захлопываю дверь. Если этого не сделать, она не закроется, – прошлой зимой крыло моей машины задел молочный фургон.

– Доброе утро, Бет! – окликает меня Луиза Перкинс, опуская окно «рэндж-ровера».

– Извини, я опоздала…

– Ничего страшного. Займись сегодня, пожалуйста, комнатами девочек. Джоди залила одеяло лимонадом, а Энни я велела прибрать, но ты же знаешь детей. Да, Соломон пришел с футбола и бросил все прямо на кухне, а кошку стошнило. Извини! Да, еще вымой, пожалуйста, большую духовку. Вчера я запекала мясо.

– Хорошо.

Окно «рэндж-ровера» закрывается. Трое детей Перкинс послушно машут мне с заднего сиденья. Они едут в школу, их форма в полном порядке (включая носки), уроки сделаны, коробки с ланчем аккуратно запакованы, а завтрак – горячий или нет – съеден без истерик и капризов.

Впрочем, не исключено, что я заблуждаюсь. То, что творится внутри Сельского домика, неизменно застает меня врасплох. Как только вы входите, этот дом, такой безупречный извне – с тяжелой дубовой дверью, фамилией хозяев на медной табличке, крыльцом из красного кирпича, чугунной скребницей для обуви, подставкой для молочных бутылок и корзинами с розовыми и желтыми весенними цветами у входа, – отбрасывает лицемерие и берет вас за горло, как грабитель в темном переулке.