– Они не хотят приезжать ко мне в гости! – По ее щекам ручьями текут слезы. – Они говорят, что не желают ездить в трущобы. Говорят, там можно подхватить заразу.

Я стискиваю зубы. Понятно, что дети бывают очень жестоки, но это уж слишком.

– Если они действительно так думают, значит, они не такие уж хорошие друзья, – говорю я Джоди. – А может быть, они просто дразнят тебя и не понимают, как тебе больно.

Она шмыгает носом и вытирает глаза ладонью.

– Что такое трущобы? – жизнерадостно спрашивает Соломон.

– Заткнись, идиот, – обрывает его Джоди.

Изумлению Элли нет предела.

– Заткнись, идиот, – повторяет она как зачарованная.

Я предостерегающе хмурюсь в зеркало, но никто не обращает на нее внимания.

– Ее обидел кто-то из одноклассников, – говорю я Луизе, которая замечает выражение лица Джоди. – Не бери в голову – ты же знаешь, что такое дети. Она успокоится. Не пройдет и недели, и они начнут обрывать ваш телефон.

Луиза обнимает старшую дочь.

– Брось, детка, не обращай на них внимания, – ласково говорит она. – Скорей всего, они просто завидуют тебе, что ты переехала и пойдешь в новую школу.

– Здесь отвратительно, – говорит Джоди. – Мне не нравится этот паршивый район. Я хочу назад, домой…

Обнимая Джоди, Луиза смотрит на меня.

– Теперь наш дом здесь, дочка. Давай-ка помоги мне распаковать твои вещи. Ты и глазом не моргнешь, как привыкнешь.

– Ни за что, – огрызается Джоди. – И никогда!

– Почему Джоди не нравится новый дом? – спрашивает Элли по дороге домой. – Почему она плачет? Почему она такая сердитая?

– Ее дразнили дети в школе, – объясняю я.

– Мне ее жалко. – Элли раздумывает с минуту и добавляет: – Надо было сказать им: заткнитесь! Как она сказала Соломону.

– Да, – улыбаюсь я. – Наверное, надо было это сделать. Но это плохое слово, Элли, давай не будем его повторять.

– Ты тоже говоришь плохие слова, – напоминает она.

Если бы я добралась до этих детишек из частной школы, это был бы именно тот случай. Никакие деньги на свете не могут сделать людей добрее.

– К воскресенью все готово, – радостно сообщает по телефону моя мать. – Ресторан заказан на час дня. Только не забудь – ведь это твой день рождения.

– Не забуду, мама. За тридцать лет я успела это запомнить.

– Тебе, наверное, хочется приехать без машины? – говорит она таким тоном, словно речь идет о чем-то непристойном. Она намекает, что, отмечая круглую дату, я дерзну выпить пару бокалов вина, и поскольку речь идет об особом случае, она готова с этим смириться. Я чувствую себя четырнадцатилетним подростком. – Мы решили, что заедем за тобой. Джил, Питер и я. Мы заберем вас с Элли около половины первого.

– Прекрасно. Спасибо, мама.

– А остальные подъедут прямо в ресторан.

Остальные – это мой брат Стив и его семья. Именно его детям и предстоит посрамить Элли по части хороших манер за столом. Нужно не забыть позаниматься этим еще.

– Хорошо.

Я нахожу на кухонном календаре нужный день и записываю: «12.30». Элли сидит за столом и играет с тушеной фасолью, выкладывая фасолевые узоры на картофельном пюре. Пользуясь случаем, я делаю ей выговор:

– Ешь нормально, Элли. Не надо играть с едой.

– Мне нравится так играть, – говорит она.

– Я знаю, но воспитанные дети так не делают. Посмотри, что у тебя в тарелке. На это неприятно смотреть.

– Но это никто не видит, – рассудительно замечает она, возводя башню из пюре и поливая ее соусом от фасоли.

– За стол садятся, чтобы есть. Если бы голодные люди из бедных стран увидели, как ты играешь с едой, они бы ужасно расстроились.

Я противна сама себе. Мне неприятно повторять чушь, которую я сто раз слышала в детстве от собственной матери. Дети всегда играют с едой. По правде сказать, я уверена, что без этого не обходится даже в бедных странах. Что в этом плохого? Почему нужно ругать детей за такую ерунду? Какое мне дело, что подумают про Элли дети моего брата? Почему не позволить ей быть обычным четырехлетним ребенком? Едва ли она будет строить крепости из картофельного пюре и фасоли, когда начнет бегать на свидания.

– Хорошо, постарайся хотя бы не ронять еду на стол, – вздыхаю я. – И ешь, наконец, пока все не остыло.

– Заткнись, идиотка! – звонко отвечает Элли.

Рассказав об этом Мартину, я сделала ошибку.

– Нельзя позволять ей подобные вещи, – серьезно говорит он. – Это не смешно. Она не должна думать, что это смешно.

Боже упаси!

– Я знаю, что это не смешно. Но ведь она услышала это случайно и не собиралась мне грубить. Дети просто обезьянничают.

– Да, но ей следует сделать внушение. Если она будет повторять все, что говорят вокруг, у нее будут проблемы.

– Мартин! – Я отшвыриваю посудное полотенце. – Сделай одолжение, не учи меня, как воспитывать моего ребенка!

Он внимательно смотрит на меня.

Я мою посуду после обеда, а он стоит в дверном проеме, глядя на меня. И хотя он не обедал с нами, а заглянул мимоходом по пути на работу, он вполне мог бы засучить рукава и помочь мне, и то, что он как истукан стоит в дверях, выводит меня из себя.

Еще больше меня бесит, что он критикует мою дочь.

– У меня и в мыслях не было тебя учить… – начинает он.

– Но ты это делаешь. Ты только что это сделал.

– Извини. Я высказал свое мнение.

– Оно меня не интересует. Ясно? Если мне захочется узнать твое мнение об Элли и о том, как я ее воспитываю, я попрошу тебя его высказать. Но скорей всего я не стану этого делать.

– То есть – не суй нос не в свое дело?

– Если угодно, да. Именно так.

– Отлично.

Воцаряется гробовое молчание. Я по локти погружаю руки в воду и принимаюсь за дело, гремя посудой.

– Раз так, я, пожалуй, пойду, – сухо бросает Мартин. Его обиженный тон раздражает меня еще больше, чем наставительный пару минут назад.

Я выключаю воду, вздыхаю и вытираю руки кухонным полотенцем.

– Думаю, обижаться не стоит, – говорю я.

Он стоит не шевелясь, молча.

– Если остаешься, поставь чайник.

Спустя минуту он берет чайник и подходит к раковине, чтобы налить воды из-под крана.

– Чай? – спрашивает он.

– Да, спасибо.

Мартин стоит вплотную ко мне. Выключив воду, он оборачивается и мимоходом целует меня в щеку.

По-видимому, это означает, что он сожалеет о случившемся.

А может быть, что более вероятно, он считает меня ведьмой со скверным характером, а себя благородным и великодушным.

В любом случае он убежден, что теперь все нормально. Мимолетный поцелуй, и все в порядке. Если после этого мы ляжем в постель, он будет думать, что положил меня на обе лопатки и отныне он может принимать за меня любое решение, касающееся Элли. Если сейчас мы займемся сексом, он выйдет из моей квартиры с гордо поднятой головой, не сомневаясь, что моя жизнь принадлежит ему.

Хотя это всего лишь поцелуй.

И это всего лишь секс.

И, несмотря на поцелуй, я отчетливо слышу сигнал тревоги, подобный набатному колоколу.

Если я пару раз переспала с ним, это не значит, что я хочу, чтобы он отвечал за мою жизнь, а тем более за жизнь моего ребенка. Кем он себя возомнил?

Но я молча пью чай.

Пока.

Жилище Дотти заставлено сумками и чемоданами. Значит, все решено. В глубине души я надеялась, что она передумает.

– Кое-что из этого барахла придется отправить по почте, – бодро говорит она, перешагивая коробку с книгами. – Этим занимается Люк.

Быть не может.

– Когда вы уезжаете? – спрашиваю я, пытаясь высвободить свою щиколотку из пасти Тоссера. Нам предстоит смириться с жизнью под одной крышей и выяснить, кто из нас главный.

– На следующей неделе. В субботу, – говорит она, сияя от радостного предвкушения. – Чтобы собраться, нужно время. Не понимаю, почему я так долго раскачивалась.