– Я хотела написать нечто потрясающее, – горько скажешь ты. – Но у меня не было времени.

Потом я отвечаю себе:

– Послушай, заткнись. Я хочу посмотреть телевизор. Я хочу посидеть, задрав ноги, с чашкой чая, прежде чем пойду спать. Я хочу почитать газету. Я, черт возьми, хочу просмотреть мою банковскую распечатку. У меня еще будет время. На следующей неделе. Или в следующем году. Когда станет немного полегче.

Но жизнь не становится легче. Я откладываю это так давно и так часто, что уже не ищу себе оправданий. Я перестала донимать себя и прислушиваться к себе.

Но идея уже есть. Главное – начать, поймать настроение, сделать кое-какие заметки, записать основные мысли, и все пойдет как по маслу. На сей раз я это сделаю.

Нужно прекратить марать бумагу дурацкими картинками и сдвинуться с мертвой точки.

Но может быть, если я приготовлю чашку чая и включу телевизор, это натолкнет меня на свежую идею?

Я ложусь в постель (бумага так и осталась нетронутой), но не могу уснуть. Дождя сегодня нет, и я не понимаю, почему мне не спится. Я думаю про Фэй, которой хочется в ночной клуб, и Саймона, который ей надоел, про Элли и миллион маленьких и больших тревог, связанных с ней, про свою паршивую жизнь и про то, почему я не могу написать несчастную сотню слов, даже если есть время, про чистый лист бумаги и про то, как стать знаменитым драматургом.

Я ворочаюсь с боку на бок, переворачиваю подушку, включаю свет, выключаю свет, открываю глаза, закрываю глаза, считаю овец и пытаюсь думать о самых скучных вещах на свете (например, про уборку квартиры Алекса Чапмэна) и наконец оставляю бесплодные попытки уснуть, надеваю халат и иду на кухню попить. Проходя мимо комнаты Элли, я слышу, как она разговаривает во сне – подобное случается, если она переутомилась или перевозбудилась. Я стою в дверном проеме и слушаю ее тихое бормотание. Я не хочу ее будить, обычно через какое-то время она умолкает и, слегка поворочавшись, погружается в глубокий сон.

Говорят, любители подслушивать никогда не слышат ничего хорошего. По-видимому, это относится и к матерям, которые подслушивают сны своих детей.

– Спроси своего папу, – бормочет Элли. Она вздыхает, лепечет что-то невнятное и хмурится. – Спроси… папу. Я спрошу своего папу. Спроси моего папу… Папа?

Она тихонько всхлипывает, переворачивается на другой бок и замолкает. Я бросаюсь на кухню. Лучше бы я этого не слышала. То, чего не слышишь, не может причинить боль. Почему он ей снится? Она не видится с ним и давно не спрашивает о нем. Это моя вина. Я должна была с ней поговорить. Я знала, что рано или поздно это случится. Она перенесла психологическую травму. Может быть, посоветоваться с ее воспитательницей? Или с врачом? С мамой? Меня охватывает отчаяние. Я наливаю стакан молока и выпиваю его большими глотками.

Все из-за тебя, Дэниел, ты настоящий мерзавец.

Где ты теперь? Почему все беды и проблемы достаются мне одной? Каждый месяц ты перечисляешь на мой счет деньги и считаешь, что все в порядке. Ты живешь со своей новой подружкой в новом доме, словно нас с Элли больше нет, делая вид, что у тебя никогда не было дочери, что ты не держал ее, голенькую и скользкую, на руках в первые минуты ее жизни и не плакал от восторга. А теперь Элли плачет во сне, а ты даже не знаешь об этом. Тебе наплевать.

Мне тоже хочется плакать, но я уже не могу. Время слез позади. Я сижу на кухне и смотрю на пустой стакан. Я приняла решение. Я тебе кое-что покажу, Дэниел Поттер. Ты узнаешь, на что я способна. Я добьюсь своего, не сомневайся. Я – не только уборщица и не только твоя бывшая подруга, которую можно не брать в расчет, можно просто выбросить, когда на горизонте замаячило что-то новенькое.

Я напишу телевизионный сценарий и стану знаменитой. Я начну прямо сейчас, сегодня же, и не лягу, пока не напишу сотню слов.

И на этот раз я не отступлюсь!

Дотти Андерсон восемьдесят три года, но она убеждена, что ей не больше двадцати пяти. Она недоумевает, отчего у нее артрит и почему она глуховата; в столь юном возрасте, говорит она, никто из ее родственников не сталкивался с подобными проблемами. Никаких лекарств она не принимает.

– Глотать разные пилюли и микстуры – последнее дело, – объясняет она. – Я же не какая-нибудь старая карга, слава богу, я пока молода и здорова.

Она присматривает за двумя «старушками» (обе младше ее), что живут по соседству, и частенько угощает их горячим обедом или фруктовыми пирогами собственного приготовления.

– Бедняжки совсем никуда не выходят, – сокрушается она, совершенно упуская из виду то обстоятельство, что сама вынуждена почти безвылазно сидеть дома. – Им даже до магазина не добраться, вот ведь какая беда.

На самом деле я частенько встречаю их в супермаркете «Теско», где делаю покупки для Дотти. Они вдвоем несут небольшую проволочную корзинку, а на выходе из магазина осторожно перекладывают ее содержимое в корзину из ивовых прутьев на колесах, которую тоже вдвоем катят домой. Я толкаю перед собой тележку, изучая список, составленный Дотти. Там написано:

Печенье – соседкам

Полфунта фарша – соседкам

Шесть бананов – соседкам

Маленькая буханка зернового хлеба – соседкам

– Понимаешь, им самим нипочем не справиться, – поясняет она, когда я спрашиваю, почему список такой длинный. – Старость не радость.

Мне нравится Дотти. Я люблю приходить в ее одноэтажный домик с верандой, заваривать чай на маленькой голубой кухоньке, чистить старую медь и серебро, приводить в порядок садик и отпихивать Тоссера, который норовит вцепиться мне в лодыжку.

Дотти есть что порассказать. Говорит она беспрерывно, даже когда я включаю пылесос и не слышу ни слова. Я показываю, что ничего не слышу, но, похоже, ее это не трогает, она все говорит и говорит. Она рассказывает о своем муже, о том, каким он был мерзавцем, и как она счастлива с тех пор, как он умер в 1962 году от укуса собаки.

– От укуса собаки? – изумленно переспросила я, опасливо косясь на Тоссера, когда услышала эту историю в первый раз.

– Началось заражение. Рука стала гнить. Гангрена. Уничтожила его в неделю. Врачи ничего не могли сделать. – Она пожала плечами и философски заметила: – Такова жизнь.

Она рассказывает мне о своих детях, которые уехали за границу, – сын живет в Австралии, дочь – в Штатах.

Мне жаль ее. В этой стране у нее не осталось ни одного близкого человека, кроме сестры, которая, по ее словам, «не в своем уме».

– Такова жизнь, верно? – говорит она, прихлебывая чай. – Что есть, то есть. Что толку жаловаться.

Она рассказывает, как старушки-соседки каждый понедельник приходят к ней на чай и беспрерывно жалуются.

– Что им остается? Им и правда нелегко. Пилюли от того, таблетки от этого, доктора, больницы… от них добра не жди, уж я-то знаю. Слава богу, я пока молода и здорова.

Она поднимается и с трудом ковыляет на кухню.

– Я помою посуду! – протестую я, когда она включает горячую воду.

– Нет, я сама! У тебя и так полно работы, тебе еще нужно сходить в магазин и погулять с Тоссером.

Она виновато смотрит на меня.

– Надеюсь, детка, на следующей неделе мне станет получше, и я погуляю с ним сама. Все из-за проклятой сырости в коленях. Отдохну немного, и на следующей неделе все будет нормально.

Она не в состоянии выйти на улицу уже пять лет.

– Не волнуйтесь, Дотти. Я люблю с ним гулять, – беззастенчиво вру я, пытаясь надеть ошейник на Тоссера, который норовит вцепиться мне в запястье.

– Это он играет, – говорит она и ласково похлопывает его узловатой коричневой ладонью. – Правда, мальчик?

Он обнажает зубы и угрожающе ворчит.

Славная собачка.

Два раза в неделю ее навещают девочки-старшеклассницы из ближайшей школы. Это часть их общественной работы. Однажды я видела их – одна из них забыла у Дотти свой мобильный телефон, и они зашли в среду. У обеих коротко остриженные, крашеные волосы и серьги в носу. Дотти говорит, что они славные девчушки. Они гуляют с Тоссером, заваривают для Дотти чай и спрашивают, не нужно ли ей что-нибудь. Они задают уйму вопросов о том, как жилось раньше, когда не было телевизоров.