Он стоит, вытаращив глаза и разинув рот. Я жду, что он закричит и начнет поносить меня последними словами. Но он лишь произносит ледяным голосом:

– Вот как?

– Да, – не унимаюсь я. – Если приспичило, полезай в гардероб и развлекайся сам с собой.

Моя плиту, я слышу, как захлопывается входная дверь. Спустя несколько минут я выхожу в гостиную и вижу, что он садится в машину. Меня это не трогает. Мужчины часто так делают, когда выходят из себя. Мы можем начать швырять вещи, заплакать или что-нибудь сломать. Иногда, чтобы снять напряжение, мы можем сделать что-нибудь полезное, например вскопать клумбу или вымыть окна. Мужчины в подобном состоянии садятся за руль. Они жмут на газ с такой силой, точно набрасываются на злейшего врага. Они переключают передачу так, точно хотят вырвать рычаг из гнезда. Бац! Получай! На первую, резко нажать на педаль, с визгом вырулить на шоссе, в гущу машин, в последнюю секунду нажать на тормоз, рывком дать задний ход, нажать на клаксон – прочь с дороги, идиоты! Я первый, это моя дорога, не попадайтесь мне под горячую руку, дайте проехать, я не в духе!

Пусть срывает свой гнев на ни в чем не повинных водителях, меня это не касается. Я потихоньку продолжаю делать свое дело, а когда он вернется, мы, возможно, мирно выпьем кофе и обо всем забудем, ведь теперь он знает, что я о нем думаю, и непременно прекратит свои штучки, позволив спокойно работать.

У меня просто гора с плеч свалилась. Слава богу, что я позволила своему языку забыть про здравый смысл. Порой это именно то, что нужно. Дать волю чувствам, высказать все, что у тебя на душе, как в борьбе, когда разрешены все захваты. Теперь я буду с Оливером полюбезнее. Может быть, мы даже подружимся.

С этими благостными мыслями я принимаюсь чистить унитаз – даже мытье унитаза, которым пользовались в течение недели двое мужчин, не портит мне настроение – и представляю, какой гармонией и согласием будут дышать отныне наши отношения с Оливером, как вдруг входная дверь со стуком распахивается. Оливер вернулся. Стоя на коленях перед унитазом со щеткой в одной руке и средством для мытья в другой, я слышу, что он приближается к туалету. Я оборачиваюсь.

– Привет, Оливер, – дружелюбно говорю я, надеясь на понимание.

– Ты уволена, – заявляет он. – Я был в агентстве и нанял другую уборщицу. – Я роняю щетку, жидкость для мытья туалета капает на пол. – Так что проваливай. Да побыстрее.

– Подожди!

В подобной ситуации в тебе говорит либо отчаяние, либо чувство собственного достоинства.

Чувство собственного достоинства выпрямляется, снимает фартук и резиновые перчатки, отставляет бутыль с чистящим средством и, не теряя самообладания, идет прочь, не глядя на Оливера.

Отчаяние бежит следом за Оливером, роняет бутыль, спотыкается об нее, шлепается на пол, вскакивает, догоняет его, хватает за руку, точно он пытается сбежать, и упрашивает:

– Оливер, подожди! Не делай этого! Ты не можешь меня уволить!

Я умоляю его.

У меня не осталось чувства собственного достоинства. Эта работа нужна мне позарез. Он не может так поступить.

– Могу, – отвечает он холодно, отстраняя меня. – Я это уже сделал. И я прошу тебя уйти.

– У тебя нет оснований! Тебе не к чему придраться!

– Ты плохо работала, – говорит он. – Посмотри, что творится в туалете.

– Чушь! Мы оба знаем, почему там такой беспорядок…

– Вот как? – Он смотрит на меня. Час назад его глаза сверкали от вожделения. Теперь они холодны как лед. Я чувствую, как покрываюсь гусиной кожей.

– Да, я оскорбила тебя. Я понимаю, и я сожалею, но, черт возьми, ты вынудил меня это сделать, Оливер, ты это прекрасно знаешь, ты столько времени донимал меня…

– Я старался быть приветливым. Это были безобидные шутки…

– Приветливым? Безобидные? – у меня перехватывает дыхание. – Это было сексуальное домогательство.

– Домогательство? – фыркает он. – Не обольщайся.

– Мне очень жаль, если ты не в состоянии пережить отказ. – Я чувствую, что меня начинает трясти от злости. – Но это было самое натуральное домогательство, и я в два счета могу привлечь тебя к суду!

В этом я не уверена, но я так взбешена, что готова попробовать.

– Думаешь, кто-то тебе поверит? – спокойно говорит он. – Поверит, что я, – он произносит это «я» таким тоном, точно он как минимум принц Уэльский или кинозвезда, – я заглядывался на уборщицу? На особу, что носит старые, грязные свитера и фартук, что не может найти приличную работу, и при этом старше меня лет на десять? Не смеши меня, Бет. Давай-ка проваливай.

Он поворачивается ко мне спиной.

Я пла?чу.

И как только я заплакала, я проиграла эту битву.

Я медленно выхожу на улицу, чувствуя себя сплошным недоразумением в грязном, старом свитере и фартуке. Падшее создание, которое не может найти приличную работу. Уборщица, которой померещилось, что ее домогается тот, кто даже вида ее не выносит.

И знаете, что самое обидное?

Он считает, что я старше его на десять лет.

А на самом деле всего лишь на шесть.

Элли спрашивает, почему мы не идем после садика домой к Одному Дяде, как я обещала.

Почему, взяв с собой ланч, питье и новый мультфильм из коробки Луизы мы не идем к Дяде, Который Рисует Сады? Ведь утром я обещала, что она увидит, как он это делает?

Потому что этот дядя – извращенец, детка, он пытался уговорить твою мамочку заняться сексом в платяном шкафу, а потом уволил ее за то, что она сказала ему все, что о нем думает.

Этот дядя оказался самым невероятным мерзавцем из всех известных мне мерзавцев.

– Потому что не идем, – отвечаю я, провоцируя дальнейшие расспросы.

– Но почему?

– Потому что я сказала: нет! – сердито говорю я и злюсь на саму себя.

– Так нечестно! – хнычет дочка, и я целиком и полностью с ней согласна. Это нечестно, и мне хочется кричать, плакать, топать ногами и махать кулаками. Мне хочется рыдать, пока меня не стошнит. Но я взрослая. К сожалению.

Мы идем в парк. Элли качается на качелях. Потом мы сидим на скамейке у пруда, где плавают утки, и она ест свой ланч. Я покупаю ей мороженое, хотя еще только середина марта и дует пронизывающий ветер, холодный, как на ледяных пустошах Аляски.

Теперь хотя бы у одной из нас улучшилось настроение.

Днем мы отправляемся навестить Дотти. От предстоящей встречи с Тоссером моя дочь приходит в восторг, забыв, что ее бессердечная мать не дала ей увидеть человека, который рисует сады, и не позволяет проводить время с лучшей подругой. Элли ведет себя так, словно за четыре с лишним года, прожитых на свете, с ней не случалось никаких неприятностей. Всю дорогу она без умолку щебечет, как бы ей хотелось иметь такого песика, как Тоссер. Он был бы ее лучшим другом, а она кормила бы его обедом, гуляла и играла с ним. Когда мы звоним в дверь, она дрожит от радостного возбуждения.

За дверью захлебывается лаем Тоссер и слышится крик:

– Замолчи! Закрой пасть, глупая псина! Безмозглая тварь!

Элли смотрит на меня округлившимися глазами.

– Я никогда не кричу на собачек, правда, мамочка? – самодовольно говорит она.

– Да, но у тебя нет своей собаки. Если она постоянно лает, это действует на нервы.

Не говоря о том, что встречаются собаки, которые беспрерывно скалят зубы и норовят вцепиться в ногу.

Дотти открывает дверь и придерживает ее, пока мы заходим. Элли тревожно поглядывает на нее и смущенно прячется за меня, ухватившись за мои брюки.

– Не бойся, милая, – ободряюще говорит Дотти. – Он не злой, просто любит пошуметь.

– Я не боюсь собак, – отвечает Элли. – Я боюсь вас.

– Дети! – виновато говорю я. – При каждом удобном случае они вгоняют нас в краску.

Дотти смеется и ласково гладит Элли по голове.

– Она сказала то, что думает, чистая душа! Должно быть, она никогда не видела никого страшнее меня, правда, деточка?