Теперь Элли получит мороженое.

А я могу сходить в магазин.

Сорок фунтов – не бог весть какие деньги. Когда все наладится, когда я найду новые уборки, я положу их обратно. Элли даже не узнает. Разве она стала бы возражать, понимая, о чем речь? Ведь на эти деньги я куплю ей мороженое, ее любимые витые спагетти, кокосовые шарики и апельсиновый сок. Разве любой ребенок, что имеет деньги на сберегательном счете, не сказал бы своей матери: «Конечно, возьми, если нужно, они твои – бери и трать».

Во всяком случае, если бы мне позвонила моя мать и сказала, что у нее не осталось ни пенса, я бы поступила именно так. Если бы у меня были сбережения, разумеется.

На сберегательном счете Элли около 600 фунтов.

Бо?льшая часть этих денег – подарки от бабушки и дедушки. Когда она родилась, мои родители подарили мне 250 фунтов, чтобы я отложила их для нее, и потом на каждый день рождения помимо игрушек, сластей и других подарков они давали мне чек, обычно на 50 фунтов. В эту сумму внес свой вклад и Дэниел, и думать об этом мне неприятно.

Дэниел посылает ей деньги на дни рождения и на Рождество.

Это меня не радует. Уж лучше бы он приходил навестить ее. Я предпочла бы, чтобы он вел себя как отец, настоящий отец, который хоть немного скучает по дочке, хоть иногда хочет ее увидеть, пусть это случается всего пару раз в году.

Я не верю во всю эту чушь насчет того, что он не желает усложнять ей жизнь. На самом деле он не хочет проблем для себя. Ведь он живет всего в получасе езды от нас. Каждый месяц, по-видимому, для успокоения совести, он перечисляет мне немного денег. Помимо этого, два раза на Рождество и два раза в день рождения Элли он заставил себя взять ручку, выписать чек и вложить его в открытку «Моей дорогой малышке Элли с любовью от папочки», приписав внизу: «Купи ей что-нибудь на свой вкус».

И только.

«Купи ей что-нибудь на свой вкус».

Интересно, к кому он обращается?

Идет ли речь обо мне?

Идет ли речь о матери его ребенка, о женщине, которую он любил семь долгих лет, прежде чем увязался за другой юбкой?

Обратите внимание, он не называет меня по имени. Никаких «дорогая Бет», а тем более «Бет, как твои дела?». «Купи ей что-нибудь на свой вкус», и только. Он не желает напрягаться, вспоминая, кто я такая, как не желает утруждать себя покупкой подарка.

Но я тоже не собираюсь себя утруждать.

На эти деньги я ничего не покупаю. Я не собираюсь рыскать по магазинам в поисках симпатичного пушистого зайца или нарядной куклы, чтобы, вручив их Элли, сказать – это от папы. Я не хочу, чтобы она обнимала этого зайца и укладывала эту куклу с собой в постель, думая о папе, который помнит и любит свою дочь.

Потому что на самом деле это не так.

Он помнит ее день рождения – велика важность. Ведь ей всего четыре года.

Все эти чеки я положила на ее сберегательный счет, и она об этом пока не знает. Это ее деньги, и, став старше, она их получит.

Включая те 40 фунтов, которые я только что сняла. Я верну их до единого пенни.

Когда мы возвращаемся из парка, я даю Элли бумагу, цветные мелки и фломастеры.

– Нарисуй что-нибудь для Дотти, – прошу я. – А завтра я отнесу ей твои рисунки.

Элли немедленно принимается рисовать огромное черное чудище с четырьмя палочками вместо ног и жуткой красной пастью. Чудище улыбается, и я не сразу узнаю старого знакомого. Лишь когда она спрашивает: «Мамочка, как пишется „Тоссер“?» – я понимаю, кто это.

Пожалуй, таких творческих удач у нее не было даже на уроках рисования в садике. Безупречная Пэт упала бы в обморок.

– Там какой-то дядя! – кричит Элли.

Ей надоело рисовать, и я усадила ее в гостиной смотреть детскую передачу.

Тем временем я на кухне вытаскиваю белье из стиральной машины. Несколько полотенец и трусов переброшены у меня через руку.

– Где? – Я выглядываю из кухни и вижу, что Элли стоит у окна, показывая на улицу. Кто-то поднимается к нам на крыльцо. Кто-то, похожий на…

– Мартин! – бормочу я.

Раздается звонок в дверь.

Я лихорадочно вспоминаю, причесывалась ли я и не осталось ли в уголках рта крошек от завтрака. Успею ли я добежать до зеркала в ванной? А что, если у меня что-нибудь застряло между зубов?

В дверь снова звонят. Не успею.

– Кто это? – спрашивает Элли. Она идет к двери следом за мной.

– Мой друг, – отвечаю я. – Ты его не знаешь.

– Друг? – переспрашивает она с таким недоверием, что мне становится жаль себя.

– Да. Представь себе, у меня есть друзья.

Один-два, не больше.

Я открываю дверь и, изображая удивление, словно я не видела его из окна, восклицаю:

– Мартин! Какой сюрприз!

Он улыбается, подходит ко мне и протягивает букет цветов, который прятал за спиной.

– Это тебе, – потом перестает улыбаться и говорит: – Я не мог дождаться, когда тебя увижу. Ты не сердишься?

Я качаю головой, онемев от изумления.

– Очень красивые, – выдавливаю я, принимая цветы и роняя полотенца и трусы.

Он наклоняется и поднимает их.

В этот момент Элли, которая робко наблюдает за ним, спрятавшись за моими ногами, делает шаг вперед и сообщает:

– Это мамины трусы. Они большие. А мои трусики маленькие.

– Правда? – Мартин улыбается. – Наверное, потому, что ты сама еще маленькая.

– Извини, – говорю я и, не закрыв входную дверь, нервно выхватываю у него трусы и убегаю на кухню с трусами и цветами. – Элли, твоя передача еще не кончилась…

Следом за мной он входит на кухню, и я застываю в ужасе. На полу – груда только что выстиранного белья, раковина полна грязной посуды, а на столе…

– «Тоссер», – читает Мартин старательно выведенную печатными буквами подпись под картиной, на которой изображено черное чудище. Он с любопытством смотрит на меня, не обращая внимания на то, что творится вокруг.

– Это собака одной нашей знакомой, – невразумительно поясняю я, впопыхах пытаясь привести в порядок стол и найти, куда пристроить цветы. – Рисунок Элли.

– Понятно. Прекрасный рисунок. – Он улыбается, и я вижу, что он говорит искренне. – Она такая славная.

Что-то во всем этом – не знаю, что именно, – его теплое отношение к Элли, его неожиданное появление или то, что он принес мне цветы, чего раньше со мной не случалось (Дэниел обычно говорил, что цветам место на клумбе), – трогает меня до слез. Я отворачиваюсь, делая вид, что мне нужно срочно собрать с пола мокрую одежду.

Он садится на корточки, поднимает носок и полотенце и подает их мне.

– Что случилось? – тревожно спрашивает он. – Я сказал что-то не то?

– Нет! – Я мотаю головой, стараясь, чтобы он не заметил мой срывающийся голос. – Конечно нет! Цветы просто великолепные, и тебе не обязательно ползать по полу вместе со мной, собирая эти… носки… и все остальное, а я вела себя по-свински… И… извини меня! – Я смахиваю слезу, которая предательски ползет у меня по щеке.

– Тебе не за что извиняться! – Он улыбается. – Ты вела себя вполне нормально!

– Нет… – бессвязно бормочу я. – Я вела себя как мегера, когда узнала, что ты не кардиохирург… Ведь я сама еще хуже… Я сказала тебе, что я сценарист, а я никакой не сценарист, я только хочу им стать! Я пытаюсь написать сценарий во время работы, но теперь у меня почти нет работы, я ее потеряла, а когда я действительно работаю… – Я выпрямляюсь, вытираю глаза и набираю в грудь побольше воздуха. Похоже, мне пора распрощаться с Мартином, потому что теперь он не пожелает иметь со мной ничего общего. – Я уборщица.

К моему изумлению, он начинает смеяться.

Я стою перед ним с охапкой простыней, полотенец, трусов и носков, шмыгая носом и глотая слезы, которые почему-то льются ручьем, наверное что-то попало мне в глаз, и жду, когда он скажет: «Уборщица? Вот оно что! С какой стати я буду тратить время на уборщицу, которая к тому же прикидывается сценаристкой и устроила мне скандал, когда узнала, что я не кардиохирург! Отдай мне мои цветы, и я пойду своей дорогой».