Прописка! Проклятое изобретение советского периода[6]!

Как я мог забыть? И ЧТО мне теперь делать? Я не могу припереться в родное ершаново село и на голубом глазу попросить поставить мне штампик о выписке. А где мне его взять?! И в общежитии без штампа о выписке я не могу прописаться.

Что делать?

Вся жизнь, только что расписанная чуть ли не до кладбища, на котором меня похоронят после того, как меня в девяносто лет застрелит ревнивый муж двадцатилетней красотки — причем за дело — только что пошла под откос.

— Ершан, ты чего? Ты как-то побледнел… — Мада осторожно взяла меня за руку и посмотрела в глаза, — Что случилось?

— Знаешь, сестренка… Я не поеду…

Что ты несешь?!

— Вернее, поеду, но не сейчас. Потом. Попозже. У меня тут в Афосине живет дядя, мне нужно ему кое с чем помочь…

— Жаль… Я думала… Этта… Мы вместе поедем…

— Сестренка, прости, но не сейчас. В другой раз. На каникулах. Обещаю.

А там — или эмир или ишак…[7]

— Жаль… Могли бы заехать ко мне… С родителями… этта… познакомила бы… Я им уже про тебя написала…

Сестренка, за что? Что я сделал тебе такого, что ты хочешь моей смерти?!

— А что ты им про меня написала? — надеюсь, мой голос звучит естественно. В смысле «имеет естественное звучание», а не «естественно, он звучит как голос человека, которого приговорили к смерти милым девичьим голоском».

— А что?

— Ну, ты же не написала, что встретила своего давно потерянного родного брата? — даже смог улыбнуться, мол, шучу. И даже не слишком криво.

Мада рассмеялась:

— Чуть-чуть не написала. Я уже привыкла, что у меня теперь есть любимый братик!

Она обняла меня еще раз. Мне уже как-то даже неловко становится…

— Но потом… этта… опамятовалась. Я просто написала, что встретила земляка. Даже фамилию твою как-то не написала. Что она с моей совпадает.

Я оглянулся и тихонько завел Маду в уголок за огромные листья монстеры[8].

[1] До морковкина заговенья — выражение известное, но вдруг кто-то не знает. Означает оно «до момента, который никогда не наступит», и пошло от заговенья — последнего дня перед постом, после которого нельзя употреблять скоромную (то есть животную) пищу. Морковка же — еда постная, и есть ее можно всегда, поэтому «морковкино заговенье», т. е. день, после которого нельзя есть морковку, никогда не наступит.

[2] Цитата из «Собачьего сердца» Булгакова

[3] Джомолунгма, она же Эверест — самая высокая гора Земли. На Западе более распространено название Эверест, в СССР эту гору чаще называли Джомолунгма (потому что название «Эверест» гора получила от англичан, честь королевского геодезиста Джона Эвереста, и считалось неприемлемым, как «колониальное»)

[4] Сиблинги — в науке и в английском языке так называют детей от одних родителей, то есть это такое отсутствующее в русском языке слово, которое объединяет братьев и сестер (скажем, слово «родители» объединяет маму и папу, а вот для братьев и сестер — и для дедушек и бабушек тоже — такого единого слова нет). Кстати, двоюродными сиблинги быть не могут, это герой уже откровенно путает.

[5] Постановление Совета министров СССР от 21.10.1953 года № 2666–1124 утвердило «Постановление о паспортах» согласно которому любой человек, прибывший куда-то для временного проживания на срок более полутора месяцев, должен был выписаться из постоянного места жительства и прописаться там, где собирается жить.

[6] Изобрели институт прописки не в СССР, а еще при Александре Первом (в СССР она только оформилась в привычном нам виде). Но герою сейчас не до исторической точности, он в панике.

[7] Намек на известную байку о Ходже Насреддине, который пообещал эмиру научить за 20 лет разговаривать ишака, а на замечание друзей, что это невозможно, сказал, что за двадцать лет кто-нибудь да помрет — или эмир или ишак или сам Ходжа.

[8] Монстера — декоративное растение с огромными разрезанными листьями. Популярное в советские времена в учреждениях.

— Ершан, что… что?

Мада испуганно прижалась к стене, не понимая, что я хочу ей сказать. Самому бы знать, что сказать-то…

— Мада, сестренка… Не говори родным, откуда я. Просто скажи, что из Талгана, из какого-то поселка, но название не называй, скажи — не помнишь…

— Я… этта… и так не помню.

Чёрт. Мог бы и не выделываться. С другой стороны: девичья память — вещь ненадежная. Сейчас не помнит, а в самый неудачный момент — как вспомнит.

— И не вспоминай.

— Да что такое-то?

Думай, голова, шапку куплю! Почему она не должна говорить? Ну?!

— Вдруг встретят кого-то из моего поселка, скажут, что ты знаешь меня…

Что в этом плохого-то?

— Я из дома убежал.

Глаза Мады в точности достигли анимешных стандартов.

— Как?!

Как, как… Я еще не придумал.

— Нууу… этта… — какое хорошее талганское слово «этта», как помогает придумывать на ходу, если бы вы знали, — Не то, чтобы прям убежал… Просто… этта… В общем, они не знают, где я.

— Ты не сказал родным?! — судя по ужасу в голосе и глазах, мой только что выдуманный поступок по степени кошмарности был примерно сравним с… с чем-то ужасным и кошмарным. Примерно половина отцеубийства, я бы сказал.

Совершенно невовремя — нет, чтобы две минуты назад! — вспомнились строчки из моего, благополучно про… терянного, справочника по Талгану и талганцам, более известному как книга «На берегах Аргая». Для талганцев семья — это очень важно. Может, не настолько же, как род у казаха или клан у шотландца — по понятным причинам автор книги не сравнивал талганцев ни с теми ни с другими — но тем не менее пойти наперекор родным среднестатистический талганец не сможет. Натура не позволит.

— Они были против. Хотели, чтобы я в наш сельскохозяйственный пошел…

— Аркатанский?

— Ну да.

Аркатан — столица Талгана. И если там нет сельскохозяйственного института… значит, он должен был быть в другом месте Талгана. Не могло быть такого, чтобы на весь регион не было ни одного сельхоза! Поэтому я и сказал «наш», то бишь талганский, чтобы Мада сама уже поняла, в какой именно.

— А ты?!

— А я… я в Афосин хотел… Вот, и…

В глазах девчонки вдруг вспыхнуло ослепительное Понимание. Хотлось бы надеяться, что она поняла что-то правильное.

— У тебя поэтому денег не было?! Ты говорил, что в поезде обокрали, а ты просто без денег из дома уехал, после того, как с отцом поругался!

Ого. Я уже с отцом поругался. Хотя ни про отца, ни про «поругался» не было ни слова. Девчонки… Что не знают — то придумают, потом сами же поверят.

— Нет, — я не стал все же плодить разные версии собственной легенды, чтобы не запутаться, — меня и вправду обокрали. Деньги у меня были, я там… этта… в поселке, немного заработал… в школе…

Вроде прокатило. По крайней мере, недоумения в глазах не было. Значит, всплывшее смутное воспоминание о том, что в советские времена школьники могли работать и зарабатывать на каникулах, оказалось верным[1].

— Работал?

— Да… в смысле, нет.

У меня же, то есть, у Ершана, не было трудовой! А если бы он работал официально — должна была быть. Чёрт… Мадочка, девочка, ты же умница, с фантазией, придумай что-нибудь сама…

Понимание в глазах:

— В заготконтору сдавал?

Ты ж моя красавица.

— Что я туда только не сдавал… Деньги-то нужны были.

Запомни: срочно узнать, что такое заготконтора[2], что туды сдают и что мог бы сдавать туда Ершан, на случай, если этот вопрос всплывет еще раз. Моя легенда обрастает кучей деталей, на которых я непременно спалюсь когда-нибудь, наверное…

— И вот я, — пока Мада не начала выяснять подробности — денег заработал, собрался и… Вот, в Афосине.

— А родные? Они же — переживают!

— Я им письмо написал, мол, так и так, мама с папой, я сам по себе и вы по себе… Только им нельзя знать, где я. А то приедет папа, дядя, братья… двоюродные.

Мада быстро-быстро закивала. Потом остановилась: