— Идешь до конца аллеи, сворачиваешь на улицу, доходишь до проспекта, идешь до трамвайной остановки, которая возле Генеральского дома. Ждешь меня там. Понял?

— Понял.

— Выполняй, — кусты не удержались и хихикнули.

Я вскинул вещмешок на плечо, закурил и зашагал по установленному маршруту. Такие сложности, чтобы всего лишь добраться до железнодорожного вокзала с девчонкой, которая тебе нравится…

С другой стороны — время сейчас такое. Увидят нас, прогуливающихся вместе — раздуют так, как будто мы по улице не гуляли, а занимались всякими непотребствами. На этой самой улице. Под одобрительные комментарии прохожих. Мне-то ладно, мне пофиг, что с дикого талганца взять, а Нитке? Ее же заклюют, припишут аморальное поведение и даже могут погнать из комсомола… или как он там здесь называется? Для здешнего комсомольца это хуже расстрела, а для Нитки — тем более. Она и меня тихонечко агитирует «за советскую власть», то есть — вступить в этот самый… как его, черта…

Ну а если с третьей стороны — в нашем времени что, лучше? Мне одна подружка рассказывала, что у нее в школе — подружка школу уже окончила, если что — чуть не затравили молоденькую учительницу, только за то, что на новогоднем празднике она танцевала медленный танец с восьмиклассницей. Повторяю — просто танцевала. Не зажимала в темном углу, не целовала взасос. Танцевала. И этого хватило для того, чтобы обвинить ее в растлении несовершеннолетних, в нетрадиционной сексуальной ориентации, во всех смертных грехах. Ну а что делать, если учителей мужского пола в школах не так уж и много, а ученики этого самого мужского пола тоже не горят желанием танцевать не только с учительницами, но и с одноклассницами. Боятся они, видите ли, и стесняются. Нет, на словах они, конечно, храбры и отважны, а как потанцевать — нет их.

В каждом времени — свои заморочки…

Вагончик тронется, перрон останется…

Тронулся, к моему некоторому удивлению, действительно вагончик. Наша электричка состояла из трех зеленых вагончиков, которые бодро подкатили к перрону без всякого локомотива[1]. Просто три вагона, передний из которых смотрел на дорогу забавной квадратной мордочкой. Да еще и маленький красный снегоотбойник внизу, как усы щеточкой.

Внутри электричка была ностальгически знакомой. Точно такой же, как через полвека — золотисто-желтые деревянные сиденья (сейчас, в смысле, в то время, в котором я жил раньше, сиденья поменялись на пластиковые креслица, обитые каким-то велюром, толпы людей, шумно общающихся между собой. Я принюхался, но колбасой вовсе не пахло. Это мне вспомнилась старая недобрая шутка времен позднего СССР: «Что такое: длинная, зеленая и пахнет колбасой? Московская электричка». В этой электричке никто сумки с батонами вареных колбас не тащил, здесь просто ехали люди: мужчины в темных пиджаках и кепках, некоторые — в белых плетеных шляпах, женщины, некоторые из них тоже — в темных пиджаках, хотя многие и в светлых платьях, дети, мальчишки с забавными короткими прическами — голова почти налысо, но на лбу короткий чубчик, как будто расческу приклеили, пробежала совсем крохотная девчоночка, круглоголовая, в белой косынке, за ней погналась молодая мама, причитая: «Доча, доча!»…

Мы с Нитой забились в угол, прижавшись к окну. Окно, кстати, совсем маленькое, по крайней мере для тех, кто привык к огромным окнам электричек 21 века. Но какая разница, если из него видно все то же, что и в наше время, а рядом со мной сидит самая лучшая девушка в мире?

Мне нестерпимо хотелось дотронуться до Ниты, до дрожи, до зуда в пальцах, но я прекрасно понимал, что это невозможно. Потом. Может быть. Но сейчас — нет.

— А долго ехать?

— Нет, — ответила Нита, — Примерно час. После Хитинена… то есть Колоколова, не доезжая Смолянска будет наша остановка. Там неподалеку — поселок дядиного колхоза и он сам там живет.

Электричка загрохотала закрывающимися дверями вагонов[2] и тронулась.

Моей руки коснулись прохладные мягкие пальчики. Накрыли мою ладонь — и замерли. Я осторожно перевернул свою руку и тихонько погладил эти пальчики, пугливо замершие от этой невинной ласки. Замершие, послушно раздвинувшиеся и пропустившие мои пальцы между собой.

Мы ехали, держась за руки, и я был счастлив.

Что вы представляете при слове «колхоз»? Ну, наверное, ржавые трактора, покосившиеся коровники, пьяных мужиков в телогрейках и ушанках. Если вы не подвержены стереотипам и чуть лучше знаете историю, то, наверное, вспомните Нагульнова, трудодни, зеленые грузовики с урожаем, длинные фермы, заполненные черно-белыми коровами, огромные «кировцы», тянущие за собой сцепку плугов по бескрайним полям, агрономов в резиновых сапогах, красные комбайны с торчащим сбоку выгрузным шнеком, из которого сыплется золотой поток зерна, загорелые девчонки в белых косынках и легких платьях…

Короче говоря, представите вы многое. Но, как и я попадете пальцем в небо.

Колхоз имени Афосина, в котором работал ниткин дядя был рыболовецким.

[1] Моторвагонная секция из трех вагонов, один моторный и два прицепных. Собственно, моторный вагон и исполняет роль локомотива.

[2] Автоматические двери в электричках появились только в 1957 году

Возле причала покачивались черные лодки, мотоботы… нет, не ботинки для мотоциклистов[1], которые кто-то побросал в воду — приличные такие по размеру кораблики, с палубой, небольшой каютой, некоторые даже — с камбузом, со своими собственными лодками, чтобы подходить к сетям.

Лет десять назад мотоботы окончательно вытеснили рыбацкие парусные лодки, а сейчас их самих заменяют тральщики…

— Траулеры, может? — озадаченно переспросил я.

— Тральщики[2], - отрез дед Паич.

Сей шустрый дедок, до крайности напоминающий Щукаря, даже с такой же торчащей пучком бородой и старым, как и его хозяин, картузом на голове. И, как и Щукарь, дед Паич, который приходился Нитке и в самом деле дедом — то ли двоюродным, то ли еще какой седьмой водой, был до невозможности шебутным.

Встретив нас с поезда на железнодорожной платформе, он тут же загорелся желанием показать дикому талганцу настоящих рыбаков, которых я, там, в своем Талгане, в глаза не видывал. На мою робкую попытку заявить, что у нас там есть джунгли, в джунглях — реки и болота, а в них — рыба и, между прочим, крокодилы, мне было безапелляционно заявлено, что крокодилы — это фигня. Вот слышал ли я о той твари, как Малаганский хватун, а?!

— Дед! — пихнула его локтем в бок Нитка, — Ты сам Хватуна придумал, чтобы мы в детстве на залив купаться без взрослых не бегали!

— Ну придумал, и придумал, — не стал отпираться Паич, — Но ведь он же про него не слышал, а?

Неподалеку от причала на длинных вешалах сохли сети. Их тонкие — ну, по крайней мере, издалека, — светлые нити, вызвали у деда Паича очередной желание поворчать:

— Вон, понаделают сеток из карбона[3] этого, а того не додумают, что рыба — она ведь не дурная. Желтую сетку враз увидит! Обойдет и пойдет себе дальше, над вами смеяться. То ли дело раньше: из льна сетку сплетешь, а того лучше — из фильдесота[4], в черный цвет ее покрасишь, а и в синий неплохо — и все! Вся рыба в море твоя!

— А какую рыбу ловите?

— Салаку, знамо дело. Корюшку еще… — дедок показал на два краснокирпичных здания сушилен, — но на корюшку сейчас не сезон, ее время — в мае. А так-то все ловим, окуня, ерша, плотву, щуку, ряпушку, судака… угрей опять же. Но угорь, он рыба хитрая, он тебе просто так сидеть в лодке не будет…

Если верить дальнейшему рассказу деда, то здешние угри отличались прямо-таки змеиным коварством, стоит рыбаку отвернуться — и угорь непременно сбежит, даже по земле проползет, как змея. Меня так и подмывало спросить, не было ли случаев, чтобы угри душили неосторожных рыбаков, как удавы, но чувствовалось, что, если таких случаев и не было, то в следующих рассказах деда Паича они непременно превратятся в коварных убийц.