— Так вы мошенник! Шулер дуэльный!

— Опять торопитесь, я не договорил, — управляющий сделал паузу. — Полковник Синяков уполномочил меня передать, что на таких кондициях он не намерен выйти к вам на поединок! Более того, он сегодня написал князю прошение об отставке. А теперь вам решать, выходить ли на поединок или нет. А секретный пункт кондиции он попросил меня вам продемонстрировать, чтобы вы не посчитали его за труса, дуэльного шулера и подлеца! Те оскорбления, которые вы нанесли мне, я считаю нанесенными мне в горячке. Если же вы считаете, что я вас оскорбил чем-то, я к Вашим услугам. — И управляющий вышел из комнаты.

В руках у Бутурлина остался его пистолет. На полу лежали пресловутые кондиции.

Воистину, как говорится, не искорени порок, а усмеши его — он сам по себе искоренится!

Но тут события стали развиваться с фальшивой быстротой, что только в театральной пьесе бывает — и прощается.

Публика уже интригой подогрета, и (чтобы ее, публику, не остудить!) при одной декорации и главном герое сменяют по очереди друг друга (один вышел — другой тотчас вошел) все второстепенные действующие лица — и монологи свои, предназначенные исключительно для главного героя, на публику произносят с целью: тайну открыть или глаза на кого-то — или на что-то; разоблачить того, кто был до него, и прочее и прочее! Одним словом, свои театральные штучки выкаблучивают, театральные эффекты производят. Дурят, проще говоря, голову публике — и заодно главному герою пьесы.

Впрочем, мы без театральных монологов и эффектов продолжим.

Прошло минуты две, не больше, как в дверь опять постучали. Постучали твердо.

— Войдите! — сказал Бутурлин.

В комнату вошел Христофор Карлович.

— Что случилось, Бутурлин? Я только что встретил управляющего. Он такое мне рассказал! Я не поверил ни единому его лукавому слову. Прошу вас объяснить мне. — Христофор Карлович все это проговорил твердо, как постучал, как буковки в кондиции той вывел. Добавил, чтобы подчеркнуть, что имеет на это право просить у него, Бутурлина, объяснения: — Я ваш секундант!

Да, господа читатели, Бутурлин попросил Христофора Карловича быть его секундантом — и он согласился сразу же, будто заранее знал, что он его непременно попросит.

– Вы эти кондиции писали? — поднял с пола листок Бутурлин.

– Позвольте, — взял у Бутурлина листок Христофор Карлович. — Да, я, — сказал, прочитав. — Что вы такого нашли в условиях этих оскорбительного для себя, что на дуэль, как сказал управляющий, хотите меня вызвать? Прочтите! — И он вернул листок Бутурлину.

Бутурлин собрался было прочитать ему по памяти последний пункт кондиции, но забыл первое слово и заглянул, как говорится, в текст этого, воскового, пункта — и то, что произошло с Бутурлиным в двух словах не опишешь, потому что внешне он остался прежним, невозмутимо насмешливым и спокойным, а что внутри у него клокотало, было столь нецензурно, что я приводить здесь не буду, поэтому ограничусь тем, что он сказал Христофору Карловичу, перечитав, вернее — прочитав от начала до конца новый текст условий его дуэли с полковником Синяковым:

— Передернул карту шулер!

— Какую карту, кто передернул?

— Ваш управляющий передернул карту. Фокусник!

— Во-первых, он уже не наш управляющий. Во-вторых, абсолютно согласен с вами, шулер и фокусник. В-третьих, вы мне так и не ответили, Бутурлин, какие пункты условий оскорбили вас? Говорите. Мы их вычеркнем.

— Таких пунктов здесь нет! Но, надеюсь, пули будут не из воска?

— Отвечу на сей ваш вопрос, Бутурлин, вашими же словами. У нас дуэль, а не упражнение в дуэли. Пуль из воска не практикуем! Имею честь откланяться. Завтра ровно в шесть утра. До семи, думаю, управимся. В семь часов у нас завтрак. — И Христофор Карлович вышел из комнаты — и тут же в комнату вошел князь Андрей.

— Прости, что без стука, — сказал он и протянул Бутурлину сложенный вдвое листок. — Тебе управляющий срочно просил передать вот эту записку.

Бутурлин взял, брезгливо развернул. Вот что было написано в записке. Бутурлин запомнил ее слово в слово.

— Где он? — вскричал Бутурлин.

— Он передал мне, чтобы ты не искал его. Не найдешь. Правда, не найдешь!

— Алхимик! — остановился в дверях Бутурлин. Верхний левый угол листа вдруг загорелся — и он опустил его вниз, чтобы записка управляющего сгорела тут же до пепла. — Прости, но я должен спросить, читал ты ее?

— Нет!

— Слава Богу!

Этот слух по Москве пронесся пожаром!

И запалили его с двух концов: об этом заговорили разом сановные старички в Английском клубе и извозчики в своем трактире — и, что удивительно, слово в слово сановный слух совпадал с извозчичьим. Даже в матерных выражениях сановный слух не уступал извозчичьему!

Во, какой силы был слух!

И репутацию он должен был спалить такую, что только слухом такой силы спалишь.

Не спалил, слава Богу.

Но ведь не унялся поджигатель слухов. Тут же запустил новый!

Первый слух можно было не тушить. Сам догорит. Настолько он был нелеп, да и говорил о вещах столь отдаленных во времени, что к тому времени или забудется вовсе, или пророчеством станет.

Первый слух предрекал Москве сгореть в 1812 году от рук французского императора Наполеона и московского губернатора Ростопчина: один, мол, войска свои вдруг в первопрестольную на зимний постой ринет, а другому это не понравится — он Москву и спалит. Москва ведь по Мальтийском Договору, о котором я упоминал в начале романа, была свободна от постоя для французских войск, шедших через Россию в Индию.

Сами понимаете, насколько несуразен был этот слух. К тому времени, т. е. к 1812 году, у Наполеона и нужды в Индию идти никакой не будет.

Шел год 1805. Казаки Платова с конницей Мюрата давно Калькутту взяли и к Бомбею подходили. А русские егеря Барклая-де-Толли портянки сушили на берегу Индийского океана.

Нет, через Москву Наполеону идти резона не было — такого круголя давать! Короче путь был. Через тот же наш Константинополь, через Дарданеллы наши. Правда, нашими они тогда еще не были. Но уже клещами две наши русские армии обхватили Черное море. С одной стороны Босфора Суворов стоял, а с другой — Кутузов.

Флот британский мешал им пока руки друг другу пожать! Но Трафальгарское сражении уже брезжило на горизонте времени — год до него оставалось всего.

Так что угольками догорал слух, пепла даже обещал не оставить. Но из угольков-то этих вдруг новый слух и раздули! И такой пожар заполыхал, что меры нужно было принимать незамедлительно. Не репутацию он должен был спалить московского генерал-губернатора графа Ростопчина Федора Васильевича, а жизнь его саму!

В серебряный сумрак своего кабинета пригласил Ростопчин обер-полицмейстера Тестова Елизара Алексеевича. Разговор предстоял у них прямой, без утайки. Потому сумрак такой, серебряный, создан был. Взгляд там свой, в какую сторону не повернешь, — не утаишь, не спрячешь! Отразит серебро сумрака этот взгляд-то куда надо.

— Ну, от кого этот слух полыхнул? — начал свой разговор Ростопчин.