Подумаешь, какая разница, было ли это раньше или позже на двадцать лет. Ведь было, наверное. А если не было, что ж! Нет доказательств, как сказал поэт, у времени, — было это или не было. А у этих сумерек, у этой, одинокой березы, белеющей в поле, доказательства были!

Какие?

А Бог его знает — какие.

Но они были.

Доказательства… исполненных любви!

— Мы сели ужинать в одиннадцатом часу вечера, — заговорил Павел Петрович с некоторой дрожью в голосе. — Было свежо после дождя. Наши дамы зябко кутали свои плечи в белые шали, и только эта спартанка, английская селедка — Лизи — в своем строгом черном платье не ощущала ни вечерней прохлады, ни сырости. Гордо возвышалось над столом ее сухопарое тело, увенчанное плоской головой с гладко-причесанными черными волосами, будто ей плешь дегтем намазали. Ей, разумеется, не место было за нашим столом. Но вы помните, в какие отношения она вошла с нашими милыми, но несчастными барышнями? Нет-нет, — поспешно добавил тут же Чичиков, — об этом я в ту пору не знал. Да и сейчас не верю в это! Пушкин пустил про них такой слух, а потом и в этот роман… Вы это место у него вымарайте! — добавил он и продолжил. — Он и про меня бы слух распустил, но, сами понимаете, это было бы чревато для него. — И Павел Петрович посмотрел на меня грозно, будто я с Пушкиным заодно!

— Помилуйте, — засмеялся я, — слухов про вас не распускаю.

— Это вам на будущее, — ответил он мне. — Повод у вас еще будет. Так вот, — продолжил он свой рассказ, — сидим мы за этим столом, ужинаем в полном молчании. Вдруг Пушкин, оглядев наши хмурые лица, воскликнул: «А что это мы так все грустны сегодня? Особенно граф Ипполит. Вам же, граф, торжествовать надо! Ведь жизнь человеческую вы сегодня не позволили некоторым… загубить… — Он замялся. Назвать меня не решался, да и у самого, как говорят, рыльце в пушку было. — И вам, Екатерина Гавриловна, воздастся. А ваша гувернантка какова! Как лихо она Павла Петровича объегорила.

— Что он говорит? — не поняла Лизи. Пушкин говорил по-русски.

Катишь своей гувернантке слова Пушкина перевела. А английская селедка даже бровью не повела.

— Это у вас, у русских, жизнь человеческую не ценят! Мол, бабы еще нарожают. — Это она на своем английском, конечно, сказала, но по-русски смысл ее слов был таков. — А вот мы откажемся вам их рожать! — добавила она спокойно. — Будете тогда жизнь беречь. — Прямо-таки философию под свою лесбийскую натуру подвела.

Все за столом переглянулись, как она наш карточный анекдот для себя истолковала.

Александр Сергеевич посмотрел на нее удивленно и язвительно. Явно, с ней продолжать род человеческий он ни за какие коврижки не согласился бы, хоть озолоти или гения его, поэтического, лиши. Лучше удавиться! Так она была безобразна и мужеподобна! И он отвернулся от нее и опять обратился к графу Балконскому:

— А вы все грустите, граф. Отчего? Я слышал, — вдруг заговорил серьезно, — у вас с дядей вашим, князем Ростовым Николаем Андреевичем, спор вышел. Не расскажете?

— Нет, — сухо ответил Ипполит.

— А хотите, я посоветую, как с вашим дядей вам поступить? Нет? А я все-таки посоветую… на прощанье. Так случилось, что я сегодня вынужден вас покинуть. Больше мы с вами никогда не свидимся. Лет через двадцать если! — И тут же добавил: — И то вряд ли.

— Почему это вы, Александр Сергеевич, так скоропостижно покидаете нас — и навсегда? — спросила его Мария Балконская и посмотрела на него ласково: — Вы хоть и проказник, но нам без вас скучно будет. Не бросайте нас.

— Нет, не могу. Слово дал. Дела. А совет мой таков. Дядя ваш, вернее — ваш дедушка несправедливо поступил, отписав все в своем завещании одному только князю Ростову. Я историю любви вашей матери к вашему отцу отлично знаю. Она вознаградиться должна!

— И кем же? — спросила Мари.

— Богом — и Александром Пушкиным!

— Вы что же, историю любви моей матери в своем романе опишите?

— Непременно опишу. Но я, конечно, если вы против, имена им другие дам. И сюжет изменю… в лучшую сторону. По этому сюжету князь, получивший незаслуженно все наследство от своего родителя — и не поделившись со своей бедной сестрой, злодеем будет!

— А князь Ростов и есть злодей! — выкрикнула Катишь. — И не уверяй меня, Мари, в обратном. Я знаю твое всепрощающее сердце! Простите, Александр Сергеевич, что я вас перебила. Продолжайте.

— Да, злодеем. К тому же жадным. Мало ему покажется, что ему покойный его родитель оставил. Он своих дворовых в разбойники определит — и начнут они грабить на большой дороге народ наш православный. Государь про это проведает — в Сибирь, на каторгу упечет, а все его — племянникам отпишет!

— А нельзя ли это не в романе, а на самом деле устроить? — спросила его Катишь.

— Устроить-то можно, но как государь поверит в то, что он из жадности людей грабит?

— А из тщеславия? Пусть он не грабит, а на государственных людей нападает, на курьеров и фельдъегерей! Это возможно?

— В романах все возможно, милая Катерина Гавриловна, а вот в жизни!

— И в жизни, — засмеялась Катишь, — мы ему это устроим!

— Что, — открыл я глаза, — мы уже приехали?

— Нет.

— А что же тогда вы так кричите, Павел Петрович?

— Да как же мне не кричать, молодой человек? Ведь то, что они с Катишь в тот майский вечер нафантазировали, зимой моими руками исполнили!

— Врете или заблуждаетесь, Павел Петрович. Они просто так, как говорится, бесились, проказничали. Сюжетом из романа, так и ненаписанным Пушкиным, кто-то другой воспользовался. Кто? Нет, не знаете, не скажете? А я вам скажу! Князь Ростов Николай Андреевич воспользовался. Но у его «романа» еще и редактор был. Вот на что нам надо ответить. И вы мне его назовете, не так ли? Ведь редактором Христофор Карлович был!

— Да, так и было. Когда я к злодеям черкесским в сторожку приехал, чтобы сумку фельдъегеря забрать, а самого его у Ноздрева спрятать, то сумку-то они мне, бестии, отдали, а фельдъегеря… «Где он? — закричал я. — Отвечайте, что вы с ним сделали?» Они что-то на своем — мне залопотали.

— А с ямщиками, как вам приказано было поступить? — вдруг неожиданно спросил я его.

— На их счет указаний в том письме не было, — не сразу ответил он. Смутил его мой этот вопрос. Не подготовился он к нему, лукавый бестия. Вот на таких «мелочах» их ловят! — Впрочем, — тут же нашелся он, — раз фельдъегерей князь приказал вязать, то и этих ямщиков… тоже. Видно, князь, когда диктовал Бенкендорфу свое это первое письмо, про ямщиков просто забыл. Значит, — вдруг воскликнул он, — эти злодеи не двадцать пять, а пятьдесят человеческих душ загубили!

— Сочувствую.

— Кому вы сочувствуете?

— Вам и им сочувствую. Продолжайте!

— А что продолжать? Куда они ямщика и фельдъегеря первого дели, мне Христофор Карлович ответил. «Что вы беснуетесь? — сказал он мне, войдя в сторожку. — Они по-русски не понимают. А я вам скажу. Зарезали они их и в придорожном сугробе закопали, как вы им приказали!» — «Я им приказал?» — возмутился я. «А кто же еще — не я же? — засмеялся он. — И на следствии не докажете, если оно случится. Так что не задавайте больше этих вопросов. Как там в вашей русской пословице? — добавил остзейский сказочник. — Коготок увяз — всей птичке пропасть. Поняли меня или нет? Вижу, поняли!» — И он вышел из сторожки. Уверен был, что я и дальше буду делать все, что он мне прикажет.

— А вы и делали!

— А вы бы воспротивились?

— Наверное.

— У вас — «наверное», а у меня — нет! Я тотчас государю написал.

— И что вам государь ответил?

— А вот это я вам не скажу! — в очередной раз вывернулся Павел Петрович Чичиков. Не знал он до какого места я свой роман второй досмотрел, когда он мне о «фантазиях» Пушкина и Катишь рассказывал. Вот они, так сказать, выбранные места из моего романа второго «Симеон Сенатский и его так называемая История александрова царствования», что я во сне своем увидел.