— Дочка нашей барыни в гости к соседской помещице укатила, вот мать и разгулялась на просторе! — начал Селифан строго, но тут же получил должный отпор.

— Не твоего ума дело об этом рассуждать, — грубо оборвал его Порфирий Петрович.

— Конечно, — согласился Селифан, — дело ваше… молодое. А у дочки ихней, — продолжил он, — несчастный роман нынешним летом с одним здешним барином вышел. Отец его им этот роман порушил. Сына в Москву служить отправил, чтоб, значит, больше им не свидеться. И то дело, что удумали… жениться! Они высоких княжеских кровей, а она кто? Девки-блудницы ей в придорожных канавах срамным делом на приданое собирают. Три рубля серебром с проезжего.

— Ты что говоришь, Фигаро?

— Это не я — народ сказывает. И понапрасну, барин, вы меня этой Фигарой срамите. Штоф водки мне нужен! — прибавил неожиданно. — Я возьму?

— Зачем это он тебе? — очень удивился Порфирий Петрович. Селифан, конечно, мимо рта не проносил, но только по великим праздникам.

— Разговор к Пимену есть. А разговор, как сами понимаете, без водки не разговор, а пустая болтовня!

— Пимен? Кто такой? Летописец, что ли? — пошутил Порфирий Петрович.

— До летописца ему еще далеко, хотя много знает и многое может поведать. Банщик он при придорожной баньке.

— А о чем ты хочешь с ним поговорить? — насторожился Порфирий Петрович.

Селифан только с виду был обыкновенный мужик с косым, как говорится, рылом. Книжной премудрости он столько понабрался, что даже университетской публике нос мог утереть и в математике, и в философии, и в прочих науках. Не говоря уже о том, что умом его Бог не обидел, а уж хитрости мужицкой у него было выше крыши.

— А о том, барин, — отошел к двери Селифан, открыл ее и опасливо выглянул в коридор; потом, крепко ее прикрыв, подошел вплотную к Порфирию Петровичу и на вытянутой ладони показал ему медную пряжку. Пряжка была от фельдъегерской сумки.

Голова у капитана в отставке похолодела, выбритая до атласной гладкости кожа сморщилась и пошла складками, черные круги поплыли перед глазами, и душа его рухнула на землю. А ведь до этой минуты летала в облаках, так сказать, семейной жизни с Пульхерией Васильевной, парила на высоте птичьей, ангельской! «И поделом тебе… старый дурак, — зло подумал о себе Порфирий Петрович. — Вообразил невесть что. Жениться! Размечтался!» — и, овладев собой, сухо спросил Селифана:

— Где ты ее нашел?

— В конюшне.

— И девок расспроси, — протянул Селифану три рубля серебром Порфирий Петрович.

Селифан с гневом их отверг.

— Срам какой — денег им за это дело давать! Чай, не барчук какой… и не в том возрасте я еще. Они меня за другое любят. Переговорю, барин, не сомневайся.

— А что с ротмистром? Как он?

— С кавалеристом нашим? — презрительно переспросил Селифан.

Сей род войск он глубоко презирал и считал пустым и никчемным. Отчасти из-за того, что Порфирий Петрович служил в артиллерии, а он при нем был денщиком.

Проникся Селифан к ней, к артиллерии, заслуженным уважением за основательность ее хозяйства: пушки на лафетах, ядра чугунные, порох и, особенно, лошади. «На кавалерийской разве вспашешь? — любил говорить он тем, кто не разделял его взглядов. — А на наших битюгах враз — и не поморщишься!»

Хлебопашец, одним словом.

Правда, ни пахать, ни сеять ему не довелось. А кто из спорщиков пахал и сеял?

Кавалеристы, одним словом.

Но больше всего Селифан не любил гусар. Драгуны хоть с мушкетам, при порохе, а эти, при саблях, только воздух и могут один рассекать. Так что ротмистру Маркову повезло еще, что он был драгуном.

— Так что с Марковым? — пришлось еще раз спросить Порфирию Петровичу.

— А что еще с ним, драгуном, может быть? — вопросом на вопрос наконец ответил Селифан. — Матрена за ним глядит. Вылечит, наверное. Сущая ведьма. Все хозяйство под себя взяла. Барыня наша перед ней по одной половице из-за страха ходит. Боится, что ненароком сглазит. Бабка моя про таких мне рассказывала. Оборонил я нас от этой ведьмы. А драгун ей чем-то глянулся. Не сомневайтесь, барин, вылечит. Так я возьму штоф с водкой?

— Бери, — не сразу ответил Порфирий Петрович и отдал ключ от дорожного сундучка, где хранились штофы с водкой. Водка предназначалась для ротмистра Маркова исключительно в лечебных целях, и она уже кончалась. Больной употреблял ее без меры. Но все же, по подсчетам Порфирия Петровича, три штофа с водкой еще имелось.

Селифан открыл дорожный сундучок — и обомлел.

— Барин, а тут их нет! — через какое-то время вымолвил он.

— Как нет? — заглянул в сундучок Порфирий Петрович. Пропажа водки его уже не так сильно удивила, как пряжка от фельдъегерской сумки. — Никому пока об этом не говори, — сказал он. — Понял? — и прошелся по комнате.

Сон у него как рукой сняло, и все части его тела привинтились к тем местам, куда им должно было привинтиться, но вот мысли в голове… мыслей никаких не было! Селифан сочувственно посмотрел на своего барина и сказал:

— Поспать вам, барин, надо, а я за водкой в Выдропужск съезжу, заодно кое-что у станционного смотрителя выспрошу. К вечеру вернусь. — И он уложил Порфирия Петровича на диван, накрыл полушубком — и вышел вон из комнаты.

В Выдропужск Селифан отправился в компании с местным конюхом Семеном. У конюха тоже было там к кому-то какое-то дело, о котором он таинственно сперва умолчал. Правда, Селифан об этом деле конюха не выспрашивал. И вообще, поначалу подумал, что сей мужичок с всклокоченной бороденкой, похожий больше на пономаря, чем на конюха, навязался к нему в компанию исключительно, чтобы шпионить за ним. Уж больно невразумителен был у него повод в Выдропужск этот ехать: бутыль с мутной жидкостью отвезти. Об этом Семен, оправдывая свое пономарское обличие, на первой же версте Селифану рассказал. На что Селифан лишь усмехнулся про себя: «Что же ты мне на двенадцатой версте, мил-человек, порасскажешь?» Положительно, Семен ему все больше и больше не нравился. А тот, не замечая презрительного к нему со стороны Селифана отношения, лез, как говорится, в душу и уже по-свойски толкнул локтем в бок Селифана:

— А барин-то твой, как я погляжу, не промах! Барыню нашу в момент распластал.

— А мы, артиллеристы, все такие, — ответил зло Селифан. — Промаха не даем! — И в укорот его болтовни пригрозил ему кнутом.

Семен обиделся, но через минуту опять принялся за свое.

— Вот ты мне скажи, — с неприкрытой издевкой обратился он к Селифану. — Человек, я вижу, ты бывалый и к лошадям приставлен. А знаешь ли ты, что такое водка лошадиная?

Есть такой тип мужичков: из кожи вон вылезут, чтоб свою значительность показать. Уж ему и скулу набок свернут, и рожу кровью разукрасят, а он не унимается: лезет в фараоны египетские, — и все тут. И нечего с ним не поделаешь. Нет на него казни такой, даже той же самой, египетской, чтобы его, замухрышку, унять!

Вот такой мужичок попался Селифану в попутчики, и он ответил ему равнодушно спокойно:

— Выпей с ведро — она и лошадиной… и царской тебе будет!

— Это как это — царской? — оторопел Семен. Сбил с него спесь Селифан царской водкой.

— Не пробовал, что ли, царской водки? Попробуй — враз поумнеешь.

— Да и ты поумнеешь, если нашей, лошадиной, нахлебаешься! — угрожающе засмеялся Семен.

— Ты что, паря? — тотчас сменил тон разговора Селифан, и не из-за грозного смеха конюха, а вдруг что дельное скажет. — О царской водке по простоте душевной сказал. И не водка она вовсе, а так… кхимия сплошная, кислота соляная.

— А у нас не кхимия! — погладил Семен, словно девку, бутыль с мутной жидкостью.

— Так это она, что ли? — сделал широкие глаза Селифан.

— Она самая! — уже снисходительно засмеялся Семен. Укорот на Селифана и он нашел, в фараоны вышел. И заговорил без удержу: — Матрена ее из особых трав варит, а я станционному смотрителю отвожу. Уговор у него с Матреной. Он этой водкой лошадей поит, потому так мы ее и прозвали: лошадиной. А поит он их с таким расчетом, чтоб они, как пьяные, на нашей версте рухнули!