— Двадцать пять фельдъегерей пропало между Выдропужком и Торжком. Там их надо было искать.

На следующий день, переночевав у янычара, я начал их искать. — Порфирий Петрович замолчал.

— И как, нашли? — нетерпеливо спросил его Ростопчин.

Порфирий Петрович оглядел кабинет, заметил обер-полицмейстера — вздрогнул.

— Не бойся. Здесь все свои, — успокоил его Ростопчин. — Московский обер-полицмейстер… Тестов Елизар Алексеевич.

— Обер-полицмейстер? — недоверчиво переспросил Порфирий Петрович, посмотрел на Елизара Алексеевича, уронил голову на стол — и через минуту кабинет наполнился его храпом!

Как ни будили капитана артиллерии в отставке, но разбудить не смогли.

— Артиллерия! — недовольно сказал Ростопчин. — Его и пушками не разбудишь.

Порфирия Петровича перенесли из кабинета в соседнюю комнату и уложили там на диване, а через два часа к нему зашел Ростопчин.

Порфирий Петрович уже не спал. Стоял у окна и смотрел на идущий на улице снег.

— Граф, простите меня за мой маскерадный храп, но обстоятельства этого дела вынуждают меня не доверять никому, — оборотился он к Ростопчину. — Только вам. — Лицо Порфирия Петровича нервно передернулось. — Фельдъегерей я не нашел, но знаю непреложно… где они могут быть… живые или мертвые. Скорее всего… мертвые. Но, — отчаянно встряхнул он голову, — все по порядку. Первым делом я решил наведаться к майорской вдове Коробковой!

Пульхерия Васильевна Коробкова была женщиной во всех отношениях замечательной.

Муж ее — майор Иван Семенович Коробков — скончался пятнадцать лет тому назад от турецкой пули, попавшей ему в левый глаз, и оставил безутешной вдове дочь Парашу и небольшое имение из трех деревенек, находившихся прямо на тракте Москва — Петербург.

Сие географическое положение деревенек поначалу раздражало и печалило Пульхерию Васильевну, но потом один умный человек открыл ей все выгоды соседства ее деревенек с большой дорогой.

— Возьмите в толк, драгоценная вы моя, отчего это у ваших баб ребятишки такие? — сказал ей как-то раз соседский помещик — отставной гусарский корнет, заядлый охотник и картежник, любитель женского пола и прочих земных радостей, Матвей Владимирович Ноздрев — и тряхнул бесшабашной своей кудрявой головой.

— Какие такие? — не поняла Пульхерия Васильевна.

— Обличья не мужицкого, вот какие!

— Не мужицкого?

— Разумеется!

— Разумеется?

— Да как вам поделикатней растолковать, — замялся Матвей Владимирович. При всей своей легкости в обращении с дамами он не мог найти слов. Уж больно была строга и набожна Пульхерия Васильевна. — Как там в пословице? — наконец-то нашелся он — и выпалил: — Не в отца, а в заезжего молодца!

— В заезжего молодца? — возмутилась майорская вдова, мать десятилетней дочери Параши с удивительными смоляными кудрями (злые языки поговаривали: как у Матвея Владимировича Ноздрева). — Да как они смели без моего спроса и ведома? — и Пульхерия Васильевна чуть не упала в обморок от негодования, но быстро пришла в себя.

— Спасибо, — сказала она на прощанье Ноздреву, — что открыл мне глаза.

— Не стоит благодарности, — ответил отставной гусарский корнет и протянул ей книгу: — Вот почитайте на досуге для окончательного просвещения вашего разума!

Для просвещения разума он оставил ей книгу Радищева «Путешествие из Петербурга в Москву» — и даже закладку вложил в нужном месте, чтобы Пульхерия Васильевна без долгой проволочки просветилась.

Закладку Ноздрев вложил на главе «Валдай».

Сия книга, как известно, была запрещена самой Екатериной Второй, но разрешена ее сыном Павлом Ι.

Радищев бичевал пороки, царившие во времена царствования этой великой императрицы, потому и разрешена была ее сыном. Сын очень не любил свою мать.

Прочитав эту главу, она еще больше возмутилась. «Это сколько же оброку утаили от меня, бедной вдовицы, эти вавилонские блудницы!» — воскликнула она в сердцах, позвала к себе Матрену-ключницу и приказала привести к себе баб, дети которых благородного обличия.

Привели почти всю деревню.

Ох! И распекала она их и позорила. «Разорили! По миру пустили!» — кричала — и велела было выпороть, но из жалости простила, а впредь наказала женскую повинность честно блюсти.

В общем, устроила придорожный бордель. И надо сказать, что слава об этом борделе была добрая. Девки в том борделе были все молодые и красивые, а уж томные удовольствия после баньки с этими девками не шли ни в какие сравнения с валдайскими.

У русского путешественника в дороге два удовольствия: тараканы и клопы; а однообразные пейзажи вдоль дорог вызывают такую в них смертную скуку, что они порой стреляются, заперевшись в гостиничных номерах, а уж водку пьют без меры ведрами, иначе не доедешь.

Такие невеселые мысли приходили в голову Порфирия Петровича, когда он поздним утром выехал из Выдропужска в имение Пульхерии Васильевны Коробковой.

Отдохнувшие за ночь лошади бежали бодро, похмеленный с утра ротмистр мирно спал в санях под медвежьей шкурой, а морозное солнце светило на бездонно-синем небе так жгуче, что алмазный снег слепил глаза.

Ротмистр Марков все еще пребывал в белой горячке и был сущим наказанием Порфирия Петровича. Одно было верное средство от его оглашенной пальбы из пистолетов и бредовых криков: штоф водки, который он выпивал в один глоток и заваливался спать на сутки.

Бросить его, как вы понимаете, Порфирий Петрович не мог — и к тому же все еще надеялся, что драгун наконец-то перестанет буйствовать и расскажет, что привело его в такое буйное замешательство.

— Ишь ты, как вырядились, срамницы! — отвлек Порфирия Петровича от дорожных размышлений кучер Селифан. — Гляньте, барин.

Капитан в отставке посмотрел, куда указал кнутом кучер.

Три розовые нимфы с распущенными волосами купались в снегу возле баньки, из трубы которой под самое небо шел сизый дым.

— Завлекают в непотребство! — зло сплюнул Селифан.

— А хороши ведь! — залюбовался на это «непотребство» Порфирий Петрович. — Истинный Рубенс! — И сердце его бешено заколотилось от вида трех жарких женских тел на алмазном снегу.

— Правильно, барин, топором им отрубить все их непотребства!

— Тебе только рубить, Селифан, — засмеялся Порфирий Петрович на то, как истолковал его слова кучер. — А рубить-то есть что у них, а, Селифан?

— Знамо, есть, — усмехнулся кучер. — На то они и бабы, чтобы у них энто было. Гладкие… стервы. Аж в пот бросило, — отдал должное рубеновским формам «придорожных нимф» Селифан и спросил: — Так что, барин, приехали, что ли?

— Приехали, — ответил Порфирий Петрович. — Поворачивай направо к барскому дому. — И тройка съехала с наезженной дороги — и понеслась мимо трех голых баб и баньки к деревянному барскому дому, стоящему на косогоре.

Там их уже ждали.

На крыльце стояла Матрена в душегрейке.

С высоты своего гренадерского роста она посмотрела на Порфирия Петровича, вылезшего из саней.

Неказистый, в потертом тулупчике, артиллерийский капитан в отставке не произвел на нее должного впечатления, но она все же добродушно улыбнулась ему.

— Милости просим к нам в гости, — сказала она густым басом и низко поклонилась до земли. — Баньку с дороги не изволите?

— Не до баньки нам, любезная, — деловито ответил Порфирий Петрович. — Товарищ мой тяжко захворал. Боюсь, не довезу живым до дому. Барыню зови.

— Мы сами справимся, — возразила Матрена и кликнула двух мужиков.

Мужики ловко вынули из саней спящего ротмистра и понесли в дом.

— А что с ним? — спросила Матрена Порфирия Петровича, когда драгуна уложили в гостиной на диване.

— Белая горячка, — честно ответил Порфирий Петрович. — Доктора надо.

— Без дохтора товарища вашего вылечим! — наклонилась над больным Матрена и потрогала лоб. — Из-за чего у него, сердешного, болезнь-то приключилась?