Прочитав эти два письма, Мария залилась слезами.
— Что ты плачешь? — кротко спросила ее Параша, войдя к ней в комнату.
— Плачу? — удивилась Мария. — Да, дружок, плачу, — вздохнула она. — Оставь меня одну, пожалуйста. — Параша вышла из комнаты. Выйдем и мы. Уж очень далеко вперед мы забежали. Вернемся в поместье князя Ростова — повернем стрелки романного времени на девятнадцать лет назад!
Глава вторая
Чертежный рейсфедер
Всадника медного
От всадника — ветер
Морей унаследовал.
Он циркулем медным высверкивал,
Дворец свой вычерчивая.
И звездным в ночи фейерверком –
Сады и каналы…
Но сверху
Глядело на это недремное око,
С прищуром артиллерийским, пророка.
Точнее — с артиллерийским прицелом.
Ведь все, что на свете белом не делай, –
Под точным его мы Божьим прицелом.
Где парк он наметил — брусчатка парадов,
А вместо каналов
— широкая,
не перепрыгнуть,
канава.
И пушки чугунные вместо фонтанов.
Из ядер чугунных ограда.
И в бронзе продавлено слово:
«Вера».
И бронзовый ангел над этим словом.
И княжеской рукой дописано,
Циркулем тем же:
«Какая ж я сволочь.
Прости меня, Вера!»
Ведь князь для нее дворец свой вычерчивал
Сады, каналы, купола!
Когда ж княгиня умерла,
Смерть побрела за вечностью.
Чтоб не сойти с ума…
N. N. додиктовал по телефону мне этот эпиграф и сказал: «Извини, экспромтом. Хочешь, выковыривай два одинаковых слова-рифмы — и прочую шелуху. Там я где-то и с размером напутал. Впрочем, так все сейчас рифмуют, а размер стихотворный — ровностопный — так всем обрыдл, что ну его — к черту! А про княжескую приписку, согласись, здорово придумал! А?» — «Не знаю, здорово или нет, — ответил я. — Но то, что такую приписку князь штыком, а не циркулем выскреб, ты угадал! Была такая приписка на надгробном памятнике его жены — княгини Веры Алексеевны Ростовой».
Мой друг, ты спросишь, кто велит,
Чтоб жглась юродивого речь?..
Давай ронять слова,
Как сад — янтарь и цедру,
Рассеянно и щедро,
едва, едва, едва…
…Не знаю, решена ль
загадка зги загробной,
Но жизнь — как тишина
осенняя, — подробна.
Старый князь Николай Андреевич Ростов женился поздно. Не буду высчитывать, сколько ему было лет, когда он взял в жены шестнадцатилетнею свою крепостную Веру Морозову.
Князь родился в тот же день и в тот же год, что и Александр Васильевич Суворов. Вместе, с капралов, они начали свою службу в Семеновском полку.
Алексею Морозову — отцу Веры — и всему его многочисленному семейству он дал вольные за неделю до свадьбы. Тут же они уехали.
Куда?
А Бог его знает — куда! След их затерялся на проселочных дорогах нашей российской Истории.
Был ли сей альянс — крепостной с барином — очередной причудой князя? Наверное, был. Но и ведь любовь была!
Вставши рано по утру, Вера сразу же бежала к князю в кабинет (князь вставал еще раньше) — и целый день стояла у него за спиной. Смотрела, что он делает.
В ту пору дворца еще не было. Они жили в домике очень похожем на домик Петра, что сейчас в Летнем саду города Санкт-Петербурга.
Князь был полон деятельных планов. Выписав из Италии и Франции архитекторов, ученых и мастеров, он проектировал свой дворец.
Вера была прекрасной рисовальщицей и рисовала на твердых картонах свой дворец.
Фантазии юной своей жены князь складывал в муаровую папку. Она смеялась только: «Вот умру — память обо мне будет!» — «Что ты, душа моя, говоришь? — отвечал ей князь. — Это я память о себе вам с сыном оставлю!» Вера, как говорил князь, была брюхата сыном Андреем. Понесла сразу же в первую ночь.
Она отходила от него уточкой, садилась в кресло, рисовала свой очередной картон и говорила: «Нет, Николай Андреевич, это будет не справедливо. Я знаю».
Да, наверное, знала.
Она умерла во время родов. Младенец крикнул — и она, легко вздохнув, сказала: «Вот и все. Живите!» Князь вбежал в комнату. Она улыбалась. На тот свет идти не страшно, говорила ее улыбка, — все мы там будем.
«Что ты, Вера?» — схватил ее за руку князь. Рука ее из его руки выскользнула. «Живите!» — сказала в последний раз — и закрыла глаза.
Все фантазии своей жены старый князь воплотил в правой половине своего дворца. Получилось нечто сказочное, воздушное — и запутанное — как лабиринт. Так и назвали правую половину дворца — Лабиринт Веры.
В этом лабиринте комнат, лестниц, переходов, галерей мог один только юный князь Андрей не заплутать. Прятался в детстве от докучливых мамок и гувернеров. Старый же князь ни разу на эту половину дворца не вступал.
«Приду, когда умирать соберусь», — сказал он как-то раз шутливо, но взгляд был твердый: не шутил. Действительно, решил, что придет умирать в Лабиринт своей Веры. Он даже знал, в какую комнату он придет умирать. По винтовой лестнице под самый верх — в комнату воздушного шара. Из этой же комнаты другая винтовая лестница вела на круглую площадку, что была на крыше.
С этой площадки и был запущен в небо воздушный шар. Денно и нощно сидели там, в плетеной корзине, четыре наблюдателя. В подзорные трубы смотрели на все четыре стороны. Далеко было видать. Вели журнал наблюдения.
Зачем наблюдали, для чего все записывали в журнал?
Очередная причуда князя? Думаю, да.
А журнал интересно было бы почитать! Может, там и о фельдъегерях что записано?
Не за этим ли журналом Ростопчин и генерал Саблуков Жаннет и Бутурлина к старому князю заслали?
За Ростопчина поручусь — за этим. А вот за генерала от кавалерии Саблукова теперь уже не поручусь! В свете новых рассекреченных документов — генерал от кавалерии двойную игру вел. И слухи, действительно, князь Ахтаров по его просьбе распространял.
А тот лиловый сумрак, в который Ростопчин генерала завлек, помните? Вот что о том сумраке, лиловом, государь император Павел Ι генералу Саблукову сказал.
«Федор вас в этот сумрак когда завлечет, соглашайтесь на все. Пусть он думает, что это вас он в лиловый сумрак завлек. Но пока ни во что не вмешивайтесь. Пусть они, два дурака, лбами бараньими сшибутся!»
Первый бараний лоб — ясно. Ростопчина. А второй — чей? Пока не знаю. Так что давайте вернемся во дворец княжеский — в парусную комнату. И сверим, как говорится, часы.
На наших часах — ровно одиннадцать вечера. Впереди ночь перед дуэлью Бутурлина с полковником Синяковым. Впереди страшная ночь — и еще более страшный день. Но письмо свое Катишь еще не написала Марии, мумию Порфирия Петровича в Петербург еще не повезли. До этих событий остается пять дней.
Не сомневайтесь, напишет — и мумию в Петербург повезут. Переиграть невозможно. Шнеллера у времени и у жизни нет!
Нет в нем необходимости. Без осечек и промахов судьба в нас стреляет.
Глава третья
…Сняв с себя все одежды, распустив волосы, преобразилась она прекрасно для радостного наслаждения, наподобие Венеры, входящей в волны морские, и, к гладенько выбритому женскому месту приложив розовую ручку, скорее для того, чтобы искусно оттенить его, чем для того, чтобы прикрыть стыдливо…
…Клянусь Геркулесом, мне начало казаться, что у меня чего-то не хватает для удовлетворения ее страсти, и мне стало понятным, что не зря сходилась с мычащим любовником мать Минотавра.
