— Барыня где? — не захотел отвечать Порфирий Петрович Матрене. И вообще, его стала раздражать эта назойливая, имевшая на все свое понятие, баба!

— Сейчас выйдет, — ответила ему Матрена и с удивлением посмотрела на него.

«Неспроста этот капитан тут, — безошибочно определила она своим женским нутром чин Порфирия Петровича, и не только чин. — Ох, неспроста. Конец нашему благоденствию. Надо барыню предупредить, а то она со своими куриными мозгами наговорит что лишнего».

А барыня, лучезарно улыбаясь, уже входила в залу, и к ней воздушным перышком подлетел Порфирий Петрович. Приложился к ручке и стал рассыпаться в любезностях.

Потом капитан артиллерии в отставке сам удивлялся своей такой светской прыти.

Он, прожив большую часть своей жизни жизнью армейской — грубой и суровой, — всем этим светским политесам обучен не был. Да и что греха таить, Порфирий Петрович под старость лет, а ему шел пятый десяток, как мальчишка, с первого взгляда, влюбился в Пульхерию Васильевну.

И она тоже влюбилась!

«Принимаю огонь на себя!» — пронеслась в ошалевшей от любви его голове артиллерийская мысль — и он забыл: и про розовых нимф возле дороги, и про двадцать пять пропавших фельдъегерей!

На целых пять минут забыл.

— Не судите меня строго, Порфирий Петрович, — коснулась деликатно после обеда Пульхерия Васильевна щекотливой темы. — Мой муж, Царствие ему Небесное, оставил меня с дочерью в непроходимой бедности. От имения не доход, а одно разорение. Неурожай за неурожаем. Мужики ленивы, а девки блудливы. И не все ли равно, где им, блудницам, молотить: на току или?.. — И она засмеялась своим очаровательным серебряным смехом.

— Я вас не осуждаю, — поцеловал в сотый раз нежную ручку очаровательницы Порфирий Петрович. — Но как же ваша дочь? Ей-то каково на все это взирать?

— Моя дочь сущий ангел! Она не ведает, что стоит за всем нашим видимым благополучием, — грустно вздохнула Пульхерия Васильевна и, заломив руки, возвела глаза к небу: — Все страдания принимает на себя мое бедное материнское сердце.

— Благородное сердце! — поправил ее Порфирий Петрович и в очередной раз поцеловал ручку.

— Ах! — засмущалась Пульхерия Васильевна. — Как вы благородны, — сказала с придыханием и тут же, будто опомнившись (и в самом деле, нельзя же так забыться ей, степенной матери взрослой дочери), заговорила спокойно ровным голосом: — Что это я все о себе и о себе. Давайте лучше о вас. Кто вы? Куда едите — и откуда? Кто ваш друг? Что за болезнь с ним приключилась и почему? Рассказывайте! Мне очень интересно.

И тут Порфирия Петровича понесло! Он опомниться не успел, как наговорил такие турусы на колесах, что хоть святых выноси. А ведь был по природе человеком правдивым и ложь на дух не переносил.

Потом уж, зрело размышляя, вошел в соображение, что то, что он самозабвенно так напел Пульхерии Васильевне, и не ложь была вовсе, и уж, конечно, не тот любовный обманный туман, который напускают на женщину, чтобы поймать ее в свои коварные сети. Просто Порфирий Петрович находился при исполнении секретной миссии, порученной ему московским генерал-губернатором графом Ростопчиным, и волей-неволей сыграл ту роль, которую ему должно было сыграть, не смотря на весь тот прелестно сумасшедший угар, в котором пребывали его голова и сердце.

В общем, не угорел и наговорил ей следующее.

Он, Порфирий Петрович Тушин, пребывавший до недавнего времени в отставке в чине артиллерийского капитана, был вызван в Петербург самим государем императором Павлом Первым. На аудиенции, длившейся целых пять минут, государь поручил ему и ротмистру Маркову секретнейшее дело.

Почему выбор пал на них, Порфирий Петрович деликатно умолчал, правда обмолвился, что в полку слыл не только храбрейшим, но и умнейшим офицером.

— А какое дело поручил вам государь? — спросила Пульхерия Васильевна из-за вечного женского любопытства. — Если это, разумеется, не секрет? — И рассмеялась обворожительно своим серебряным смехом. Она была неотразима в своем простодушии и лукавстве.

— Секрет, — ответил Порфирий Петрович и улыбнулся в свои рыжие усы: — Секрет преогромнейший! Но вам, Пульхерия Васильевна, скажу. Государь поручил нам с ротмистром, — зашептал он страстно в розовое ушко соблазнительницы, — перевезти из Петербурга в Париж императору Франции Наполеону бумаги такой важности, что сии бумаги разорваны на две половины! Вторую половину везут другие люди. Какие… даже я не знаю.

— Разорваны? Зачем? — не поняла Пульхерия Васильевна. — Их же нельзя будет прочесть!

— Вот именно! По отдельности нельзя, а соединив вместе… Вы понимаете?

— Понимаю, — ответила Пульхерия Васильевна, но по ее лицу было видно, что ничегошеньки она не поняла, да и понимать не хочет. Разорванные на две половины бумаги — как неромантично и скучно! Она ожидала большего. — А что с ротмистром? — спросила вдруг неожиданно строго. — Надеюсь, причиной его болезни не эти бумаги?

Положительно, она была прелестна!

Порфирий Петрович даже не обиделся на ее ничем неприкрытое равнодушие ко всем этим бумагам. Напротив, возрадовался неописуемо.

— Обычная история, — сказал он подчеркнуто небрежно. — Несчастная любовь. — И рассказал сентиментальную историю в духе Карамзина, его «Бедной Лизы», и французских романов.

Сам Порфирий Петрович ни Карамзина, ни романов французских не читал, но сочинил любовную историю драгунского ротмистра довольно ловко и доставил полное удовольствие Пульхерии Васильевне. Вдоволь облилась она слезами над историей любви бедного драгуна и несчастной девушки Маши, дочери богатых и знатных родителей. Все там было: и свидания под луной, и тайком посланные письма, и гнев деспота-отца, и мучительная болезнь — и смерть Маши! После этого и запил ротмистр Марков.

— Как я его понимаю, — утерев слезы, проговорила Пульхерия Васильевна. — Как понимаю! — Голос ее задрожал — она опять заплакала, и Порфирию Петровичу показалось, что плачет она не только о несчастном драгуне, но и о чем-то своем. — Что это я так раскиселилась? — как всегда, внезапно, переменила она свое настроение и заговорила беспечно и весело: — Вам бы с дороги, Порфирий Петрович, в баньке не мешало бы попариться!

— В баньке? — покраснел как вареный рак капитан в отставке.

— Да нет, не в той баньке у дороги, а в моей собственной баньке! — засмеялась она, пристально посмотрела ему в глаза — и долгим страстным поцелуем перехватила его ответ.

В нестерпимый жар бросило Порфирия Петровича, и убоялся артиллерийский капитан в отставке… как бы ему не впасть в свое немое оцепенение!

Не впал.

— Психея! — прошептал он (назвать ее Пульхерией ему показалось несообразно диким, когда она вошла к нему в баню, ничуть не смущаясь своей наготы, а даже наоборот давая ему рассмотреть во всех прелестных подробностях свое античное тело: выпуклый, подобно небесному куполу, живот с обворожительной родинкой пониже кратера пупка; полновесные, словно виноградные гроздья, груди, налитые виноградным вином любви, которое он сейчас будет пить, прильнув губами в поцелуе к ее розовому соску, набухшему от нестерпимого ожидания этого поцелуя…). — Психея! — повторил он уже громко и опустился перед ней на колени.

Его глаза оказались напротив тех, опушенных солнечным золотом, губ, ради которых, в сущности, он и встал на колени. Они были сочные и яркие, — и налитые, нет, не вином, а кровью, тоже вожделенно ждали его поцелуя.

— Психея! — опалил он их своим дыханием.

— Потом. Не сейчас, — наклонилась она над ним, и ее грудь коснулись его щеки. — Ведь мы сюда не только за этим пришли, — сказала насмешливо и добавила буднично: — А чтобы и помыться.

— Ты сведешь меня с ума, Пульхерия! — поднялся Порфирий Петрович с колен.