— Управляющий сам себя подставлял, а граф с нами заодно был. Князь Николай Андреевич и попросил его в нашей вакханалии, как вы справедливо заметили, принять деятельное участие!
— И для чего вы эту комедию разыграли? Как понимаю, ничего хорошего вы не добились.
— Нет, ошибаетесь, добились! Они нашего ротмистра с большим удовольствием скушали, аппетитно!
— Как «нашего»? Объясните!
— Да вот и он сам, — воскликнула Жаннет. — Смотрите. Опять пьян, бестия! А ведь с вас началось, Порфирий Петрович! Зачем вы его всю дорогу водкой поили? Лечили? Вот и вылечили! — И она весело засмеялась, обворожительно. Серебряный ее колокольчик ему вдруг другой колокольчик напомнил. Нет, не колокольчик Пульхерии Васильевны — фельдъегерский!
И к этому тексту, как говорится, вдогонку хочу привести письмо Дениса Балконского, которое он своему брату Ипполиту в феврале месяце 1805 года написал.
…В расположение наших войск драгунский ротмистр Марков прибыл в два часа по полудню.
«Доложите господину генералиссимусу!» — грубо сказал он мне. — «Что доложить, ротмистр?» — строго спросил я его. «А то и доложите, — рявкнул драгун, — что прибыл!»
На крик его из палатки вышел Александр Васильевич. «Что, брат, солоно?» — спросил он драгуна. «Солоно! — предерзко ответил драгун. — Прикажите дать водки!» — «О деле сперва! Доставил письмо?» — «Доставил!» — «Водки ему, герою! — крикнул тогда Александр Васильевич. — Заслужил». — «А вы ее, ваша светлость, со мной не выпьете?» — вдруг спросил Марков. «Да я ее, сам знаешь, редко пью!» — «Так и я ведь ее, подлую, редко пью. Только когда похмеляюсь или кого поминаю!» — «Что ж, братец, — ответил ему вдруг горько Александр Васильевич, — давай их помянем!»
Тут прискакал посыльный от Багратиона.
«Господин генералиссимус, турки тронулись!» — «А французы?» — «Стоят французы!» — «Трубить сбор, — весело закричал Александр Васильевич. — Шары воздушные в небо! Как, — обратился он к Маркову, — не захмелел? Полетишь?» — «Полечу, Александр Васильевич!» — «С Богом, милый! — расцеловал он Маркова. — И прости нас с князем, если сможешь. Армию нашу те фельдъегеря сберегли. Они же, умники — турки с англичанами, нас, дураков, до самого Константинополя без единого почти что выстрела допустили. Думали, кузькину мать тут нам показать! Да забыли, верно, что наша она мать, хоть и кузькина! Что-то я разговорился сильно. Лети, братец! Покажи Британскому флоту мать нашу!»
Марков ушел.
«Когда шары запускать?» — прискакал к нам через час вестовой. «А вот когда французы тронутся, тогда и запустим! — ответил Суворов. — А то турки увидят, что с их союзничками, англичанами, мы сотворили — опять в свой укрепленный лагерь уползут. Замучаешься их оттуда выманивать!»
С каждым часом, с каждой минутой нарастало тревожное ожидание: «Когда же французы перейдут реку Марицу — и ударят во фланг турецким войскам, растянувшимся в походном марше? Когда?» Нервы у многих не выдерживали!
Возьми карту, Ипполит. Тогда ты зримее представишь, то, о чем я тебе пишу. И скажу сразу — как только последняя турецкая повозка покинула турецкий лагерь — французская пехота ринулась занимать оставленные турками позиции, а их конница начала фланговый обход неприятельских войск.
В небо над Босфором взвились наши воздушные шары!
Ужасную картину, которую через час представлял из себя Британский флот, я описывать не буду. С той стороны Босфора наши транспорты вылавливали уцелевших в этом море огня английских моряков. Армия Кутузова на сих транспортах перебиралась на наш берег, чтобы с моря ворваться в Константинополь.
Турки выбросили белый флаг!
Без единого выстрела сей Царьград сдался на милость победителей.
Шедшая ему на помощь трехсоттысячная турецкая армия, атакованная с воздуха нашими воздушными шарами, французской конницей и нашей артиллерией, которая скрытно была выставлена на пути ее марша, в панике побежала — и начала сдаваться!
Не поверишь, за эту Византийскую кампанию мы потеряли в деле не более десяти человек убитыми, если, конечно, не считать тех фельдъегерей, о которых ты лучше меня знаешь…
Глава десятая
Почему, скажи, сестрица,
Не из Божьего ковша,
А из нашего напиться
Захотела ты, душа?..
Человеческое тело
Ненадежное жилье,
Ты влетела слишком смело
В сердце тесное мое.
…Ну а теперь к делу!
Вам надлежит дописать этот роман в доме князя Ростова Николая Андреевича в парусной комнате.
Прошу прощения за столь категоричную эту просьбу, но обстоятельства чрезвычайные вынуждают меня так просить вас.
Думаю, вы поймете меня, когда до конца допишете свой роман. Более я вам сказать не могу, ибо сам не знаю всего.
Единственное, что могу сказать вам: только тогда вы сможете поставить последнюю точку в своем романе и в Деле о пропавших фельдъегерях в одна тысяча восемьсот четвертом году, в декабре месяце, когда найдете истинного виновника их гибели!
Истинный виновник до сих пор не найден. Их смерти нынче числятся на совести князя Ростова Николая Андреевича.
В подтверждению тому есть весьма вздорные, но тем не менее веские доказательства, кои я, ваш покорный слуга, к прискорбию своему, добыл. Но сейчас, по прошествии сорока лет, начисто отметаю!
К прискорбию своему, я же, отчасти, виновник его смерти — или гибели! Точнее об обстоятельствах его ухода из жизни сказать не могу.
Вам тоже предстоит это выяснить. Думаю, в разгадке этого — ключ ко всему остальному.
И последнее.
Вам будут деятельно мешать как в написании романа, так и в расследовании этого Дела.
Кто?
Думаю, истинный виновник.
Под любым предлогом или даже силой вас попробуют выдворить из парусной комнаты — и из дворца князя. Не соглашайтесь, кто бы вас об этом ни просил! Пусть будет это даже сама княгиня Вера — ваш добрый ангел-хранитель в этом опасном для вашей жизни деле.
И да поможет вам Бог наполнить паруса комнаты ветром!
Письмо это, как вам известно (если подзабыли, перечтите последнею главу третьей части моего романа), было мне передано вместе с клеенчатыми тетрадками Порфирия Петровича Тушина в прошлом году.
Теперь, я думаю, вы понимаете: почему приехал дописывать свой роман во дворец князя Ростова; почему именно в парусной комнате остановился, — и почему при написание этого романа путал вас своими умолчаниями, а то и просто откровенной ложью — и прочими, мягко говоря, несуразностями. Это не вас я путал, обманывал — и за нос, как говорится, водил, — а преступника! Ведь он рядом со мной стоял.
Он и сейчас, в эту минуту, когда я это пишу, за моим плечом стоит, в затылок мой дышит! И хочется мне ему крикнуть: «Перестаньте, пожалуйста, сопеть над моим ухом. Не дождетесь, не проговорюсь. Ваше имя я назову в самый последний момент!»
И все же хочу честно сказать, я еще не знаю истинного злодея. И он это знает!
Вот ведь, как я люблю говорить, закавыка.
Дело в том, что как только я его узнаю и в своем романе назову, так тотчас наполнятся паруса стен ветром!
Об этом мне Порфирий Петрович в своем письме написал: «И да поможет вам Бог наполнить паруса комнаты ветром!» А потом и княгиня Вера разъяснила эту, поначалу непонятную для меня, фразу. Я ее даже за аллегорию принял. «Нет, — сказала мне княгиня Вера, — это не аллегория. Видите, паруса стен безжизненно, как в штиль, висят? Так вот, как только мы этого злодея узнаем, так они наполнятся ветром!» — «Наполнятся ветром? — удивился я и даже добавил насмешливо: — Кто вам это сказал?» Хорошо, что так сказал. Хотел ведь сказать: «Кто вам эту чушь впарил?» — «Князь Андрей Николаевич в своем завещании об этом написал», — ответила мне княгиня Вера. «А где сейчас — это завещание? — спросил я ее. — Можно его посмотреть?» — «Где сейчас оно, не знаю. Осталась копия. Он ее спрятал в своем кабинете».
