— Тот самый Т. К.? — воскликнул я. — Дайте посмотреть.
— Да, тот самый. Смотрите, — равнодушно ответил Чичиков. — Эти, надеюсь, буквы английские вы на русские буквы переведете.
Да, там именно стояли эти две английские буквы: T и K! Я успел их разглядеть. А белый лист таял, растворялся прямо в моих руках. А Павел Петрович был донельзя серьезен и, я бы сказал, даже сумрачен.
— Вот теперь главу мы эту закончили — сказал он мне. — И отправляемся в гости к графу Ипполиту… Куда вы? — остановил он меня в дверях.
— Так вы же сказали, едем в гости к графу Ипполиту Балконскому.
— Я образно выразился, а вы меня буквально поняли. Граф давно умер, а имение его сожгли еще в 1905 году. Да, кстати, забыл! Этот Т. К. еще копию карты Суворова к сему документу приложил.
— Она у вас?
— Нет, она у англичан. А сама карта Суворова до сих пор под грифом «совершенной секретности» пребывает. Так что, — развел он руками, — ничем не могу вам помочь!
- А если по памяти вы мне ее нарисуете?
— Не могу! Не видел я этой карты. Да если бы видел, я — человек не военный, — что в ней мог увидеть, что запомнить? Были бы другие карты (вы понимаете меня — какие?), я бы вам их в мельчайших подробностях описал! — И он вздохнул так сладко, так по-детски, что в голову ко мне пришла шальная мысль: «А спрошу-ка врасплох — вдруг проговорится!» — и я спросил:
— Так это вы Маркова в карты обыграли?
— А кто же еще! — ответил он возмущенно. — Ой, — всплеснул он руками, — проговорился! — И дико захохотал.
Глава седьмая
Русские такое значение придают слову, что даже лечат им — и, что удивительно, порой вылечивают!
Вот образчик этого. Сие это русское «лечение» происходило в бане.
— А больше всего бойся курносого, Александр Васильевич! От него у тебя хворь через пять лет случится.
— Царя-батюшку, что ли, Матрена?
— Нет, не его. При порохе он, курносый, при артиллерии. Запомни, при артиллерии. Одно от них спасение — драгун.
— Драгун? Что за драгун?
— Не знаю, батюшка, что за слово «драгун». Но он, «драгун», твое спасение!
Ты меня — государя, — когда я в гневе на тебя, полюби. Докажи, что ты русский человек!
Ложь никогда не бывает тайной. На то она и ложь, чтобы все ее знали, для того она и выдумывается!
— Вот сколько я вам эпиграфов надиктовал! — засмеялся Павел Петрович. — И все вроде бы в разные стороны глядят. А ведь нет! Они глядят на все четыре стороны, как наблюдатели князя Ростова с воздушного шара глядели, чтобы охватить весь окоем нашей жизни.
— Так у вас эпиграфов всего три! Где четвертый? Или он — наш этот разговор?
— Нет! Сейчас и четвертый будет!
— Куда же ты, Русь, птицей-тройкой несешься? Дай ответ!
— На Царьград!
— Иди ты! — засмеялся я, когда Павел Петрович продиктовал мне этот эпиграф. — Разве так он написал в своих «Мертвых душах»?
— Так то в «Мертвых душах», в первом томе! — резонно возразил он мне. — У него и второй том был. Вот в нем он дал ответ, куда наша Русь понеслась. Сжег он этот том, правда. Из-за этого ответа сжег!
«Гусар» — слово легкое, воздушное. «Драгун» же — слово тяжелое, даже угрюмое, но в то же время — основательное. Такие же, подстать словам этим, гусары и драгуны наши! Первые — будто одним воздухом любви питаются, а пьют исключительно шампанское одно, чтобы в себе эту легкость и воздушность еще больше взвить — и лететь перышком от одного дуновения, куда глаза глядят. А глаза их глядят обычно на барышень!
Драгуны тоже, конечно, на барышень смотрят, но сломя голову не летят, а основательно подходят, так сказать, с мушкетным прицелом: есть ли приданое — и хорошее ли оно? И насчет выпивки у них другое понятие. Шампанское почем зря не хлещут. Водку предпочитают — она основательней и весомей им кажется. К тому же после водки похмелье хотя и тяжкое, но можно рассолом огуречным поправить; а после шампанского — только шампанским лечится. Накладно, однако!
Таким, в полном смысле этого слова, драгуном был Марков. Угрюмый, тяжелый в походке и в словах.
Выпить, разумеется, любил. Но знал в этом толк. Мог выпить, не хмелея, ведро целое, а при случае — и больше.
Что, спросить, за случай?
Обыкновенный случай — деньги в кармане.
В долг он никогда не пил. Считал, что лучше не похмелиться, чем в долг денег взять. Ведь долг возвращать — хуже этого самого похмелья! Да и эти самые «случаи» ему сами в руки шли. В карты играл — и почти всегда удачно. Нет, шулером он не слыл, хотя мог передернуть карту или карточного мошенника за руку схватить. У него на них, мошенников, глаз наметанный был!
— Один момент, — остановил я словоизлияния Павла Петровича. — Вы же собирались о Пушкине эту главу написать!
— А не надо было меня вчера на слове ловить. О драгуне… кто его в карты обыграл, спрашивать! Вы думаете, это вы меня поймали? Нет-с, это я вас поймал! В карты его обыграть, знаете, кто меня надоумил? Нет? Так я вам скажу.
— Не надо мне говорить. Я без вас знаю. Христофор Карлович приказал вам обыграть Маркова в карты! Нет разве?
— Да вы, я вижу, далеко пойдете, — рассмеялся Павел Петрович. — Третий день у нас всего живете, а уже так обо всем осведомлены, что пора вас, как и Пушкина, в столовую залу пригласить — да и рядышком с ним усадить! Шучу, шучу, — тут же добавил Павел Петрович. — Рано вас еще с Пушкиным усаживать… с гением нашим сравнивать. Извините, но честно скажу: не ровня вы ему! А обыграть в карты драгуна меня Александр Сергеич надоумил. И больше я об этом и слова не скажу. Без комментариев, как американцы говорят. Так на чем же мы остановились? Так-с! «У него на них, мошенников, глаз наметанный был!» — прочитал он на экране дисплея и сказал: — А начнем-ка мы эту главу заново, подсократим ее чуток. — И стал диктовать.
«Гусар» — слово легкое, воздушное. «Драгун» же — слово тяжелое, даже угрюмое, но в то же время — основательное.
И ротмистр Марков драгуном был в полном смысле этого слова!
Поэтому и обманулся Александр Васильевич в Маркове — и в фельдъегеря его определил. Он, Марков, должен был тот пакет Наполеону доставить!
А ведь было у Александра Васильевича сомнение, было — но Ростопчин его озадачил сильно.
К Ростопчину, к генерал-губернатору нашему московскому, он после князя Ростова заехал.
Генералиссимус наш любил Ростопчина, среди прочих отличал. И Ростопчин любил Александра Васильевича.
Вот и заехал Суворов к нему, чтобы его в свои дела посвятить. Втянуть, так сказать, и его в свой фельдъегерский заговор!
Но вот ведь какая закавыка.
Ростопчин и государя нашего любил и был ему беззаветно предан, даже после всех тех немилостей, что ему император оказал. Пожалуй, даже еще больше стал его любить. Доказал государю, что он русский человек!
И как это понял Суворов, так тотчас свернул свой разговор в другую сторону, не стал в свои тайные замыслы впутывать.
— Федор, — сказал он московскому генерал-губернатору, — есть у меня к тебе одна просьба.
— Какая, Александр Васильевич? Все, что не попросите, все исполню!
— У князя Ростова я заказал для своей армии партию воздушных шаров. Но денег за шары заплатить у меня сейчас нет, а от казны мне их обещали только в мае выслать. Только куда? Не ко мне же! Я к той поре далеко от Москвы буду. Ротмистра Маркова для получения сих денег хочу в Москве оставить. Но не сидеть же ему без дела. Запьянствует — и прочее. Он у меня на это мастер. Но офицер отменный. Даже во хмелю голову не теряет. За это и ценю… и доверяю. Потому и поручил ему это дело. Деньги за шары к князю Ростову отвезти, потом эти шары принять, самому на них научиться летать, а потом отправить ко мне в армию. Так вот возьми его пока к себе на службу.
