— У вас что по Истории? — спросил он меня, как только продиктовал мне сей эпиграф.

— С какой Историей? — не понял я его.

— С Историей нашего Отечества! — ответил он мне с воодушевлением. — Поди, двойки да колы по сему предмету вам учителя ваши ставили?

— Нет, твердая четверка!

— Твердая четверка, — пренебрежительно передразнил он меня, — в пределах школьной программы, разумеется?

— Школьной. А что?

— А то, что нашу Истории ни черта вы не знаете. Вот ответьте мне, чем дело кончилось в 1805 году под Константинополем у нашего Александра Васильевича Суворова? Ну — тес, чем?

— Победой, наверное, — неуверенно ответил я. — А чем же еще?! Полной победой!

– «Полной победой»! Не смешите меня, — расхохотался издевательски мне прямо в лицо Павел Петрович. — Вот для таких «четверошников», — продолжил он хохотать, — эти два шельмеца (писатель ваш и Порфирий Петрович) роман свой написали!

— А что, разве разбили нас тогда под Константинополем?

— Нет, не разбили, но победы полной не было.

— Не понял. Объясните. Ничья, что ли, была… как под Бородино?

— Под каким Бородино, какая ничья? Ничьи только в шахматах бывают! — И он продолжил меня «экзаменовать»: — А в 1800 году с нашим непобедимым генералиссимусом что случилось? — спросил он вкрадчиво. — В мае месяце! Подсказываю. Ну, что шестого мая с ним произошло? Не знаете! Так я вам скажу. Умер наш славный генералиссимус Александр Васильевич Суворов… в тот день и умер! — И он опять захохотал мерзко — но вдруг его тело воздушное стали сотрясать рыдания, будто и не тело оно вовсе, а барабан, в который бьют колотушкой в такт траурного марша. — Впрочем, — прервал он свои рыдания, — продолжим наш роман.

— Позвольте, — выкрикнул я ему, — что вы мне пургу гоните? Умер в тысяча восемьсотом году, а в тысяча восемьсот пятом как же?..

— А вот так же! — презрительно ответил мне Павел Петрович. — Я же вам сказал, ни черта вы Историю нашего Отечества не знаете. Так я вас в нее посвящу, и заодно нашего читателя. А то ведь всех вас в нее только в пределах школьной программы посвятили!

Век восемнадцатый был веком славным! Не чета веку нынешнему — девятнадцатому.

Но отгрохотали его пушки, оттрубили его медные трубы — и только его победные салюты еще озаряли черно-звездное ночное небо.

Но с этими салютами уже сливались салюты погребальные.

И по Петербургскому тракту, в дормезе, нашего Александра Васильевича везли в Санкт-Петербург.

Наш генералиссимус умирал.

— Вы хоть знаете, что такое дормез? — опять отвлекся от своего романа Павел Петрович. — Дормез, — наставительно продолжил он, не дождавшись моего ответа, — большая дорожная карета. В ней можно было даже спать. Потому и везли Александра Васильевича в нем на перине. Столь он был слаб и немощен. Но с чего это вдруг он так тяжко захворал? Ведь и полгода не прошло, как он со своими чудо-богатырями горным козлом по Альпам скакал! Французскому маршалу Массене все бока его забодал. Да что полгода! — продолжил он все больше и больше одушевляясь (лестно ему, видно было, подлецу, надо мной да и над нашим Александром Васильевичем поиздеваться). — За неделю до этого он в Берлине с немецкими принцессами в жмурки превесело играл, в запуски бегал — не догнать!

— Не любили вы его, — возмутился я. — Завидовали!

— Да, не любил. С какой стати мне его любить? Но не завидовал. И попрошу впредь, — вдруг вышел из себя Павел Петрович, — меня не перебивать! — И продолжил как ни в чем не бывало: — Так почему занемог?.. Не знаете! — добавил победно и снизошел, так сказать, до меня, неуча: — Много причин было. И думаю, наиглавнейшая — письмо, которое он от государя получил. Сейчас я вам его прочту. И замечу, подлинник. А то в этом романе столько фальшивок шельмецы наши насочиняли, что хоть святых выноси. Так вот что написал государь ему. Ему, который увенчанный славой Швейцарского похода, взлетел на высоту почти императорскую!

— В общем, шмякнул государь наш Павел Петрович ангела нашего об землю, — гадливо засмеялось привидение. — Как мальчишке нашкодившему урок преподал!

— Ну и что? — возразил я ему. — Знаю и без вас, император ненавидел Суворова. В вечных контрах с ним был. Гадил ему мелко… пакостно — как… — Задумался я на мгновение, чтобы придумать такое словечко, чтобы уж припечатать императора Павла раз и навсегда. Но словечки в голову одни матерные лезли, да и Павел Петрович Чичиков меня опередил.

— Тсс! — приложил он палец к губам. — Молчите. Знаю, что хотите сказать. Не советую. Государь император может услышать. И Александр Васильевич не одобрит. Они перед смертью помирились. Да и как же им не помириться?! Ведь оба из разряда ангелов были. Потому и бранились по-свойски. Так что не встревайте в их ангельские дрязги. Вон Порфирий Петрович встрял по неведенью своему, а ведь пророком, кажется, был — и по носу курносому своему получил. Но об этом мы в свое время расскажем. А сейчас вернемся на Петербургский тракт, по которому клячи медленно тащат дормез, чтобы не растрясти генералиссимуса нашего непобедимого.

Под монотонный скрип колес, под весеннее птичье щебетание в голове его проносились мысли, словно льдины в ледоход. Они наезжали друг на друга, раскалывались, крошились — и исчезали в черном половодье бреда. И лишь одна мысль спокойна была и неподвижна, будто берег, вдоль которого неслись эти льдины: «Умирать надо вовремя. И счастлив тот, кто умрет в свой час!»

Вот о чем он думал, думал непрерывно. Вот что надо было ему для себя решить: пришло его время умирать или нет? И он твердо решил: «Да! Время мое пришло».

— О том, что никакого триумфа не будет, государь генералиссимуса нашего через лейб-медика Вейкарта уведомил, — не преминул съехидничать Павел Петрович Чичиков. — Тогда Александр Васильевич окончательно и слег — и мысли эти в его голове, о смерти, и возникли. Да-с! Но в Петербург государь все-таки приказал ему ехать, чтобы ответ ему, государю, дать.

Он открыл глаза и посмотрел в окно дорожной кареты.

Три голых девки возле баньки на лужке кружились в хороводе.

И опять Павел Петрович не отказал себе в удовольствии пуститься в свои комментарии.

С праведным гневом он обрушился на придорожный промысел Пульхерии Васильевны Коробковой. Уж так он ее распекал, так позорил — и английское шпионство ей не забыл — и прочие ее пороки женские, что мне даже стало жалко бедную помещицу. Но почему-то больше всего досталось драгуну Маркову и Порфирию Петровичу. Первому за то, что он не спалил ее заживо, когда поджег ее усадьбу. А второму за то, что он через год после описываемых в этом романе событий женился на ней.

Разумеется, его возмутил этот непотребный пейзаж!

Он остановил карету и, выйдя из нее (а ведь был слаб! Откуда только силы у него, умирающего, взялись?), с негодование крикнул им, блудницам:

— А ну-ка, красавицы, подойдите ко мне! Я вас по-солдатски попотчую. — И показал им трость, чтобы у них не было заблуждений, чем он их сейчас по-солдатски попотчует.

Девки поняли — и сиганули в баню!

Александр Васильевич бросился за ними, но тут силы изменили ему, и он повалился на землю.

Очнулся он в бане.

И опять Павел Петрович зашелся в гневе. И гнев его был, наверное, почище гнева суворовского на придорожных нимф!

Матрене досталось от Павла Петровича.

— Павел Петрович, — изумился я, — что вы так кричите? Двести лет прошло, а вы до сих пор не остыли. Что вы ее ругаете? Наоборот, как я понимаю, Матрену благодарить надо.