— Так ведь вам про пули те серебряные ничего еще не сказал! — глупо закричал я уже в воздухе. — Ведь вы их для того…Они же, пули!.. Вы же хотели!.. этими пулями!..

Очнулся я в парусной комнате.

— Вы живы? — склонилась надо мной девушка в белом платье.

— Княгиня, Вера, это вы? — узнал я ее. — Где я?

— В парусной комнате. Я же вам говорила, уезжайте, а вы не послушались!

— Разве вы мне это говорили? Нет, это вы ему говорили.

— Кому — «ему»? Это я вам говорила! Вспомните.

— Нет, ему.

— Ах, Боже ты мой, что он с вами сделал! — всплеснула она руками. — Зря тебя послушалась, — сказала кому-то в темноту. — Видишь, что он с ним сотворил! Он действительно считает, что приехал к нам дописывать роман Пушкина.

— Нет! — вскричал я. — Что Пушкин написал этот роман, я не поверил. Да и в то, что он про него рассказал! Как в карты драгуна обыграли — и прочее!

— Нет, как в карты драгуна Маркова обыграли, он не соврал.

— А про Суворова?

— И про Суворова не соврал. В мелочах, конечно, лукавил. У Матрены нет никакой бородавки. Красивая женщина!

— Ничего не понимаю! — завертел я отчаянно головой. — «Белку», что ли, очередную поймал? Да объясните мне, наконец, все!.. Если сами не хотите или не можете, позовите сюда Михеича!

— Михеича не будем звать, — ответила княгиня Вера. — Андрей, иди к нам. Расскажи ему все! — И из-за ее спины появился князь Андрей.

Да, скажу я вам, громадина! В гусары такого не возьмут — да и в кавалергарды тоже. Ему только на слоне верхом ездить. И мне стало очень смешно, хотя, как говорится, мне было не до смеха![12]

А теперь приведу фрагмент своего романа второго, из которого я про Павла Петровича понял, правда не все — и, как говорится, не до конца. К сожалению, а может быть, и к счастью — все о другом человеке не дано нам знать![13]

Так вот — тот фрагмент, чуть выше того места, где я прервал его на «мгновение».

— Да, — вздохнул Порфирий Петрович, — корзина воздушного шара оказалась пустой. — И посмотрел в небо, будто хотел углядеть его, князя Ростова Николая Андреевича: вдруг он там все еще летает? И неожиданно воскликнул: — Да нет, не может быть!

— Что не может быть?

— А? Что? — посмотрел недоуменно Порфирий Петрович на Жаннет. — Почудилось просто. Вспомнилось.

Да, вспомнилось.

В тот памятный день они с Селифаном в контору фабричную пришли. Угрюмый малый раскатал перед ними чертеж воздушного шара, придавил его по углам, чтоб он не свернулся, гренадерскими гранатами — и сказал, не глядя на них:

— Вчера князь Николай Андреевич не успел на обеде вас проэкзаменовать — руки не дошли! Сегодня будет. Так что изучайте, готовьтесь! — И поглядел на них усмешливо: — Поняли аль нет?

— Я-я, — ответил тут же Селифан и залопотал, как положено иностранцу, мешая русские слова с немецкими, английскими и французскими: — Понял. Экзаменовать. Еес, Ес! Миль пардон. Зер гут. Изучать. — И прочую чушь иностранную понес, но в конце все-таки не удержался — малого этого на латыне, так сказать, употребил: — Гуд бай, уникум! — Очень его этот угрюмый «уникум» гранатами этими гренадерскими, старого артиллериста, разозлил. На его артиллерийский вкус он бы этот чертеж ядрами по углам придавил! Да ведь не скажешь это! Вот пришлось латынью обойтись.

— Ну-ну, — хмыкнул «уникум», — гуд бай. — И вышел из конторы.

За разглядыванием этого чертежа и застал их старый князь.

— Что, господа американцы, — спросил насмешливо он их по-английски, — шар мой изучаете?

— Изучаем, — неуверенно ответил Порфирий Петрович на ломанном английском.

— Ну и как, — взметнул брови князь, — изучили?

— Мудрено больно! — почесал свою несмышленую американскую репу артиллерийский капитан в отставке Тушин. Разумеется, слова были при этом произнесены им на скверном английском.

— А вот кучер твой Селифан, Порфирий Петрович, — расхохотался князь, перейдя на русский, — вижу, кое-что в моих шарах понял. Не так ли?

— Да, ваша светлость, — ответил Селифан — ответил, растерявшись, по-английски. И тут же заговорил по-русски: — Принцип Михайлы Ломоносова в сих шарах вы применили. Ежели где что убудет, то непременно где-то и прибавится!

— Верно, Селифан! А вот англичане, как и твой капитан, не поняли. Я им, дуракам, через своего секретаря Христофора Карловича, чертежи эти переслал. Они год их изучали — да все без толку! — И старый князь весело захохотал.

— Да как вы посмели, ваша светлость, тайну такую врагам нашим сообщить? — несказанно возмутился Порфирий Петрович. Его так предательство старого князя Ростова возмутило, что он напрочь забыл, что сам кем-то разоблачен, предан. — Или думали, что не поймут?

— Нет, думал, что поймут — и устрашатся!

— И чего же они должны устрашиться? Нас?

— Нет, себя они должны были устрашиться в первую очередь, а потом нас. Экие мы, мол, можем зверские орудия смерти выдумать?!

— Какое же вы, ваша светлость, дитя малое! — неожиданно сказал Селифан. — Ведь только его страхом можно устрашить страшное не делать! А нас этот страх — только ловчее это страшное учит делать. Убивать-то, бишь, друг дружку. На то она и война, чтоб из-за собственного страха других убивать.

— Ты так думаешь? — удивился старый князь. — Ничему нас собственный страх не учит?

— А как же, ваша светлость, еще древние философы…

— Погоди, Селифан, ты со своими философами, — прервал своего кучера Порфирий Петрович и обратился к старому князю: — Я вам так скажу, ваша светлость! Мудрено рассуждать хорошо, когда в тепле на печи лежишь или за столом с хорошим человеком под водочку рассуждаешь. Можно, конечно, обо всем забыть, что вьюга за окном, ветер стылый. Даже еще приятней, когда там, за окном, в поле диком это творится. И про фельдъегерей, что по вашей милости в придорожном сугробе лежат, можно окончательно забыть. Ведь им, фельдъегерям, в том сугробе тоже не холодно. Ну, так как, ваша светлость, я вас устрашил или нет? Не все же вам… других устрашать, ваша светлость!

Старый князь на Порфирия Петровича свои брови взметнул, но ничего не сказал, повернулся — и молча пошел к двери. В дверях остановился и тихо проговорил:

— Я страхом хотел устрашить, а вы — любовью! Пожалуй, мы оба не правы. Ни страхом и ни любовью — ничем нельзя устрашать! — И вышел вон из конторы.

— Кого, Порфирий Петрович, вспомнили? — спросила Жаннет бывшего капитана артиллерии в отставке. — Князя?

— Его, Жаннет, сердешного, — ответил Тушин и смахнул навернувшуюся слезу. — Я ведь так и не знаю в подробностях, что с ним дальше случилось.

— Никто не знает. Мы к вам в Арсенальный городок уехали, а потом в Москву.

— Догонять ротмистра Маркова? Он ведь, подлец, аглицкое письмо к императору Франции повез!

— Нет, нам его было не догнать! Князь Андрей к себе в имение вернулся, а мы с Бутурлиным к Ноздреву заехали. Там про фельдъегерей окончательно все узнали.

— А мне какую роль во всей этой пьесе Александр Васильевич написал? — вдруг неожиданно спросил Порфирий Петрович. — Неужели он думал, что я?

— Нельзя вас было в это дело посвящать. Вы человеком Ростопчина в его пьесе были. Государь запретил!

— Государь Павел Петрович?

— Да, он. Ведь они эту, как вы говорите, пьесу еще на Мальте в 1802 году сочинили.

— Кто «они»?

— Наш император, Александр Васильевич Суворов — и император Франции Наполеон! Поэтому седьмой пункт, слышали, наверное, о нем, в тот Договор Мальтийский включили!

— Нет, не слышал! И что это за пункт такой?

— У государя нашего нынешнего, Николая Павловича, спросите. Вы с ним в больших приятелях — он вам, думаю, расскажет. А я про этот пункт ничего не знаю.

— И все же, мадам, скажите, зачем вы такую вакханалию на том обеде с князем устроили? Ни дипломат этот, граф Ипполит Балконский, ни, тем более, управляющий, как его там — Чичиков? — никакого касательства к нашему делу не имели!