– А тот, что напал на тебя в номере отеля?

– Мелкая рыбешка.

– Или один из тех, других, что повсюду следуют за нами?

– Мелкие рыбешки.

– А где же крупная рыба? На Ямайке, где исчезла Лиза Шелгрин?

– Нет. Скорее всего в Чикаго. Это вотчины сенатора Тома.

– Могу поспорить, ты думаешь не о Чикаго.

– Ты научилась читать мысли?

– Назовем это женской интуицией. – Ну, ты права, я думаю о Лондоне.

– Но ты доказывал, что я никогда не жила там, что все это фальшивка.

– Да. Но Филдинг Атисон, ЛТД…

– …которая иногда зовется Объединенной Британско-Континентальной страховой…

– …находится в Лондоне, – сказал Алекс, – и я очень даже уверен, что вот они – не мелкие рыбешки.

– Ты опять подключишь англичан к этому делу?

– Нет. По крайней мере, не по международному телефону. Насколько это будет возможно, я бы предпочел иметь дело с людьми из Филдинг Атисон лично.

– Ты хочешь сказать, что поедешь в Лондон?

– Правильно.

– Когда?

– Как можно скорее. Завтра или послезавтра. Поездом я доберусь до Токио и оттуда полечу самолетом.

– Мы полетим самолетом.

Он взглянул на нее и нахмурил брови.

– Мы оба, – настаивала Джоанна.

– Тебе надо побеспокоиться о "Лунном свете".

– Марико может присмотреть.

– Разумеется. Но посетители ждут твоих выступлений.

– У них отличная еда и первосортный оркестр, играющий для них, – сказала Джоанна. – Они могут обойтись без меня и еще некоторое время.

– Я собираюсь исследовать бизнес Филдинг Атисон. Я собираюсь задавать вопросы и совать нос в их дела. Я собираюсь нажимать, нажимать и нажимать, пока они не отреагируют. Это самый верный способ заставить открыть то, что они хотят сохранить в секрете. Если я их достаточно рассержу, они могут даже ошибиться. Но это опасная работа.

– Что я – фарфоровая кукла?

– Вряд ли, – согласился Алекс.

– А здесь, одна, я буду не в меньшей опасности.

– У тебя будет Марико. И я позабочусь о круглосуточной охране на время моего отсутствия.

– Ты – вот единственная охрана, которой я доверяю, – сказала Джоанна. – Я собираюсь в Лондон с тобой.

Сенатор Томас Шелгрин стоял у одного из окон в своем двухэтажном кабинете. Он наблюдал за редкими машинами, проезжавшими мимо его дома, и ждал звонка.

Вторник, вечером первого декабря. Вашингтон и его пригороды накрыты тяжелым одеялом прохладного, сырого воздуха. Случайные прохожие спешат от домов к припаркованным автомобилям или от автомобилей к приветливым дверям домов. Их дыхание клубится перед ними, плечи подняты, головы втянуты в плечи, руки – глубоко в карманах. Но сегодня еще недостаточно холодно. Если верить телепрогнозу погоды, под утро на город обрушится ледяной дождь.

Шелгрин находился в теплой комнате, но ему было холодно, как одинокому ночному прохожему, проходившему сейчас по улице мимо его окна.

– Виновен, – сказал он себе. – Та самая вина и те самые угрызения, которые каждый раз охватывают меня в первый день каждого месяца.

Большую часть года, когда верхняя палата Конгресса Соединенных Штатов собиралась на сессию или когда у него были еще какие-нибудь правительственные дела (официальные или неофициальные), сенатор жил в своем огромном двадцатипятикомнатном доме в Джорджтауне. В Иллинойсе он жил менее одного месяца в году. Хотя он не женился вторично после смерти жены и несмотря на то, что его единственный ребенок был похищен и до сих пор не найден, этот просторный дом не был слишком большим для него. Том Шелгрин во всем хотел иметь самое лучшее, и у него были деньги, чтобы купить это самое лучшее. Его обширные коллекции, начиная от редких монет и кончая отличнейшими образцами античной мебели в стиле Чипендейл, требовали очень много свободного места. Им руководила не просто страсть коллекционера. Его потребность в антикварных ценностях была одержимостью. У него было более пяти тысяч первых изданий американских романов, сборников рассказов и стихов: Уолт Уитмен, Герман Мелвилл, Эдгар Аллан По, Натаниель Хотторн, Джеймс Фенимор Купер, Стефан Винсент Венет, Торо, Эмерсон, Драйзер, Генри Джеймс, Роберт Фрост и сотни других. В двух больших комнатах размещались более двухсот экземпляров стибенского художественного стекла, включая и все самые дорогие образцы, которые были созданы за последние пятнадцать лет. Его редкие марки были оценены почти в полмиллиона долларов. На стенах в его доме висели сто девять подлинников картин, но он признавал только десять из них. Большая часть его собрания находилась в хранилище или в доме в Чикаго. Только его коллекция Сальвадора Дали состояла из восемнадцати репродукций и девяти оригиналов. Он коллекционировал хрустальные пресс-папье, восточные гобелены и экраны, изысканный фарфор, бронзовые скульптуры, преимущественно современных мастеров, настоящие персидские ковры ручной работы, исторические письма и автографы, одеяла Навайо (одно из лучших его вложений, увеличивших свою ценность за последние десять лет более, чем на две тысячи процентов), вина, железнодорожные памятки, начиная с восемнадцатого и девятнадцатого веков, драгоценные камни, древние китайские и японские веера, из шелка или рисовой бумаги, и многое другое. Дом в Джорджтауне был битком набит таким добром. Его содержимое было застраховано на десять миллионов долларов. В каждой комнате была установлена пожарная сигнализация. В потолки встроена почти невидимая, но надежная система конденсирования. Система сигнализации против взлома была просто чудом. Она засекала чужака посредством специальных устройств, спрятанных под коврами, скрытых электронных глаз и инфракрасных сканнеров.

В доме Шелгрина обитали не только неодушевленные объекты. В нем также жили мажордом и кухарка (бывшие мужем и женой), шофер и горничная. В будние дни миссис Финч, секретарь сенатора, носилась туда-сюда по поручениям. Часто его навещал Бертон Талбот, советник в финансовых вопросах, а зачастую и деловой партнер. По выходным Шелгрин обычно принимал гостей. Он не любил бывать один, потому что, когда он оставался один, у него было слишком много времени, чтобы думать. В моменты одиночества некоторые вопросы, о которых ему приходилось думать, были настолько ужасающими, что вполне могли бы свести его с ума.

Зазвонил телефон.

Шелгрин бросился к письменному столу и снял трубку.

– Алло?

– Сенатор?

Это был Петерсон.

– Продолжайте, – сказал Шелгрин.

– Как поживаете?

– Нормально.

– Сегодня хорошая ночка.

– Мерзкая.

– Собирается дождь. Я люблю дождь.

Шелгрин ничего не сказал.

– Достаточно? – спросил Петерсон.

Шелгрин колебался.

– Ну так как? – спросил Петерсон.

Шелгрин изучал стоявшее на письменном столе рядом с аппаратом электронное устройство В-409, подающее сигналы в случае, если телефон прослушивается.

– Нормально. Все в порядке. Нас никто не подслушивает, – наконец произнес он.

– Хорошо. Мы получили донесение.

Шелгрин ясно услышал, как стучит его сердце.

– Где я могу вас видеть?

– Мы давно не пользовались супермаркетом Сейфуэй. Давайте там.

– Когда?

– В ближайшие полчаса.

– Я буду там.

– Конечно, будете, дорогой Том, – самодовольно произнес Петерсон. – Конечно, будете.

– Что вы хотите этим сказать?

– Зачем же так? – спросил Петерсон, притворяясь непонимающим резкого тона сенатора. – Я только хочу сказать, что знаю, что вы ни за что на свете не пропустите это свидание.

– Вы думаете, что держите меня на привязи, – сказал Шелгрин. – Вы считаете меня собакой на поводке, и вам нравится дергать его.

– Дорогой Том, вы слишком чувствительны. Я никогда не говорил ничего подобного. И никогда не скажу.

– Но помните, что вы будете там сегодня только по одной причине – вам приказали доставить это донесение мне. Вот почему вы бываете там первого числа каждого месяца, – гневно произнес сенатор. – Не вы решаете, что делать. Вы также на привязи.