Ансон Петерсон ждал его на открытом месте у края леса. У толстяка был пистолет.

Ротенхаузен был мертв.

Джоанна не чувствовала угрызений совести за то, что убила его. Она не была больше напугана и теперь только беспокоилась об Алексе.

Она подошла к тележке на колесиках и нашла лекарство, которое Урсула Зайцева ввела ей. В бутылке еще оставалось немного бесцветной жидкости. Джоанна распечатала пузырек и капнула несколько капель себе на руку. Она понюхала их, затем попробовала и пришла к выводу, что это было не что иное, как вода. Кто-то подменил бутылочки у Зайцевой.

Но кто? И зачем?

В стенном шкафу Джоанна нашла свой лыжный костюм. Она оделась и вышла из комнаты.

Дом молчал. Она осторожно осмотрела пять других комнат на этом этаже и никого не обнаружила. Почти пять минут Джоанна стояла на площадке второго этажа, в раздумье посматривала на лестницу вверх и вниз, прислушивалась, но слышала только завывания ветра.

Джоанна тихо спустилась на первый этаж, где находился вестибюль, длинный коридор и… труп. Урсула Зайцева лежала в луже своей крови.

"Не думай об этом, – сказала Джоанна себе. – Не думай кто. Не думай почему. Только иди вперед".

В этот длинный коридор выходило шесть дверей. Джоанне не хотелось открывать ни одну из них, но она знала, что должна осмотреть их все и найти Алекса.

Джоанна прошла мимо мертвой женщины и увидела, что первые две двери приоткрыты. Она подошла к одной справа от нее и распахнула дверь.

– Вы! – произнесла она.

Перед ней стоял сенатор Томас Шелгрин.

На заснеженном склоне, в сотне ярдов от дома, над огнями Сант-Морица, Алекс и толстяк долго и пристально разглядывали друг друга. Говорил только ветер.

Наконец Алекс сказал:

– Почему я не убил вас?

– Так и было задумано, – сказал толстяк. – Где он?

– Каррерас? Он мертвый, – слабо ответил Алекс.

– Вы убили его?

– Да.

– Но у вас не было пистолета.

Алекс произнес:

– Никакого пистолета. – Он устал. Его глаза слезились от холода. Толстяк дрожал и расплывался.

– Трудно поверить, что вы смогли убить его безоружный, – сказал толстяк.

– Я и не говорил, что это было легко.

Петерсон изумленно посмотрел на него, ухмыльнулся и вдруг рассмеялся.

– Ладно, – сказал Алекс. – Ладно. С этим покончено. Я убил его. А теперь вы убьете меня.

– О, мой Бог, нет! Нет, нет, – сказал Петерсон. – Вы все поняли неправильно, все наоборот, дорогой мальчик. Вы и я – мы в одной команде.

Вид испачканного кровью призрака – ее настоящего отца, человека, который каким-то образом заварил эту кашу, человека, поднявшегося из могилы каким-то образом, – сковал Джоанну. Она стояла тихо и оцепенело, как будто приросла к полу, когда сенатор дотронулся до ее плеча. Она не понимала, как он может быть здесь снова умирающий, и у нее промелькнула мысль – в своем ли она уме.

– Я ослаб, – еле произнес он. – Слишком ослаб. Я не могу больше стоять. Не дайте мне упасть. Пожалуйста, помогите мне тихонько опуститься. Давайте осторожно опустимся. Совсем осторожно.

Джоанна ухватилась за дверной косяк и стала медленно опускаться на колени. Сенатор опирался на нее. Наконец, он сидел, привалившись спиной к стене, и прижимал ладонь левой руки к ране в груди. Джоанна сбоку стояла на коленях.

– Доченька, – сказал он, изумленно глядя на нее, – моя доченька.

Она не могла принять его как отца. Она думала обо всем, за что он был в ответе: годы запрограммированного одиночества, запрограммированной клаустрофобии, ночные кошмары, страх. Но хуже всего этого была вероятность, что Алекс мертв. И если это так, то Томас Шелгрин был человеком, прямо или косвенно нажавшим на курок. В ее сердце не было места для сенатора. Может, это было нехорошо с ее стороны изгонять его из сердца до того, как она узнает мотивы, толкнувшие его на это. Возможно, ее неспособность простить собственного отца была ужасна и бесконечно печальна. Однако она не чувствовала себя виноватой по этому поводу и знала, что никогда не почувствует. Она презирала этого человека.

– Моя девочка, – сказал он.

– Нет.

– Да. Ты моя дочь.

– Нет.

Он захрипел и прочистил горло. Его речь была невнятной.

– Ты ненавидишь меня, да?

– Да.

– Но ты не понимаешь.

– Я понимаю достаточно.

– Нет, не понимаешь. Ты должна выслушать меня.

– Ничего из того, что вы скажете, не заставит меня захотеть быть вашей дочерью снова. Лиза Шелгрин умерла. Навсегда.

Сенатор закрыл глаза. Сильная волна боли прокатилась по его телу. Он скривился и подался вперед. Джоанна даже не шевельнулась, чтобы успокоить его.

Когда приступ прошел, он открыл глаза и сказал:

– Я должен рассказать тебе об этом. Ты должна дать мне возможность объясниться. Ты должна выслушать меня.

– Я слушаю, – сказала она, – но не потому, что я должна.

Его голос задребезжал. Теперь он звучал еще хуже.

– Все думают, что я герой войны, что я сбежал из тюремного лагеря в Северной Корее и добрался до линии фронта. Вся моя политическая карьера построена на этой истории, но она ложная. Я не проводил недели в пустыне в поисках пути домой. Северокорейский офицер отвез меня на милю в глубь территории, находящейся под контролем армии Соединенных Штатов, и я пешком прошел остаток пути. Я никогда не сбегал из тюремного заключения, потому что я никогда не был в нем. Том Шелгрин был в заключении, но не я.

– Вы и есть Томас Шелгрин.

– Нет. Мое настоящее имя – Илья Тимошенко, – произнес он. – Я – русский.

В 1950 году во всех северокорейских концентрационных лагерях для содержания военнопленных начальники искали заключенных особой категории. Требовались граждане США, чьи приметы совпадали с приметами дюжины людей, фотографии которых были секретно, но широко распространены среди высшего начальства лагерей. На снимках были молодые русские разведчики-стажеры, добровольно вызвавшиеся участвовать в операции под кодовым названием "Зеркало".

Когда Томаса Шелгрина доставили в цепях в лагерь около Хайсана, начальник сразу заметил, что тот смутно напоминает Илью Тимошенко, одного из русских из группы "Зеркало". Эти два человека были одного роста и одинакового сложения. У них был тот же цвет глаз и волос. Основные черты их лиц были почти идентичны. Фотограф Красной Армии сделал более ста пятидесяти снимков Шелгрина: во весь рост, в одежде и без, но в основном, снимки лица – во всех ракурсах, при любом освещении, крупным планом, средним и издалека, чтобы показать, как он стоит и держит плечи. Пленка была проявлена в условиях сверхсекретности на ближайшей военной базе. Снимки и негативы отослали со специальным курьером в Кремль, где их с нетерпением ожидали руководители группы "Зеркало".

Военные врачи в Москве два дня изучали фотографии Томаса Шелгрина и в конце концов доложили, что он достаточно подходит для Тимошенко. Неделей позже Илье сделали первую из многих операций, целью которых было превратить его в двойника Шелгрина. Его линия роста волос была слишком низкой. Врачи разрушили волосяные мешочки и отодвинули линию на полдюйма. Его веки были слегка опущены – наследство от монгольской пра-пра-прабабушки – их подняли и придали им вид, как у западных национальностей. Ему оперировали нос, сделав его меньше и убрав горбинку с переносицы. Его мочки ушей были слишком большие, их немного подрезали. На груди у Ильи росло много волос, а у американца – нет. Большую часть их вывели. Наконец, главный хирург констатировал, что перевоплощение стало просто совершенным.

Пока над Тимошенко в течение семи месяцев работали пластические хирурги, Томас Шелгрин терпел долгие серии жестоких допросов в Хайсанском лагере. Он был в руках лучших следователей Северной Кореи. Они использовали наркотики, угрозы, обещания, гипноз, хорошее обращение, гнев и даже пытки, чтобы узнать о нем все, что возможно. Они собрали пространное досье как важных, так и незначительных фактов из его жизни: что он любил есть, а что не любил; его любимая марка пива; его религиозные взгляды; его любимые сигареты; его друзья, что они любят и не любят, их привычки, достоинства и слабости, их особенности; его политические убеждения; его любимые виды спорта; какие развлечения предпочитает.