Когда он увидел дочку Шелгрина впервые, более десяти лет назад, она была самым красивым и желанным существом, какое он только встречал, но у него не было возможности даже коснуться ее. А судя по фотографиям, сделанным в Киото, время только пошло ей на пользу.

Каррерас страстно желал, чтобы лечение доктора Ротенхаузена на этот раз не удалось, тогда эта девчонка, Лиза – Джоанна, могла бы перейти в его распоряжение. Если верить Ротенхаузену, она может необратимо повредиться в уме, если ее запрограммировать второй раз. Фактически, по мнению доктора, более чем вероятно, она выйдет из этого с умственными способностями четырехлетнего ребенка и навсегда застынет на этом уровне интеллекта. Идея о разуме четырехлетнего ребенка в этом роскошном теле нравилась Каррерасу, как ничто ранее. Если Джоанна повредится в результате "лечения" так, как он и предполагал, и будет передана в его распоряжение, тогда он увезет ее, а им скажет, что она мертва и уже похоронена, а на самом деле сохранит ее живой, чтобы использовать самому. Если он овладеет ею в таком заторможенном состоянии, он сможет господствовать и использовать ее до такой степени, как никогда не использовал и не господствовал ни над кем, включая и Мари Дюмон. Она станет его зверьком, любящим котенком, лижущим его башмаки. Он будет дрессировать ее как собаку и…

Мари Дюмон закричала.

– Заткнись, сука, – сказал он.

– Мне больно. Мне очень больно.

Он ткнул ее лицом в кровать, чтобы заглушить крики.

…Джоанна познает пределы радости и беспределы боли, чтобы научиться всецелому, беспрекословному повиновению. Если Каррерас прикажет, она принесет тапочки в зубах. С разумом ребенка и телом женщины, она ни на что больше не сгодится, как предоставлять ему все мыслимые и немыслимые сексуальные переживания. В ошейнике, на поводке, голая, горя желанием угодить ему, она будет ползти рядом с ним, ужасаясь и в то же время боготворя его. Джоанна станет его игрушкой. Он будет использовать ее до тех пор, пока не исследует все возможные оттенки вожделения. Затем он поделится ею с Пазом, и они вместе будут использовать ее всеми нормальными и извращенными способами, какие только взбредут им в голову. И наконец, когда от Джоанны ничего не останется, когда она пройдет все возможные стадии деградации, когда она больше не сможет поднять его, Каррерас забьет ее до смерти своими руками. Он был одержим жаждой власти во всех ее проявлениях, и власть смерти была самой сильной из них. Он считал, что никакое разрешение не было более ценным, чем разрешение убивать, никакая свобода не была более драгоценной, чем опять-таки свобода убивать, никакое удовольствие не было так велико и оживляюще, чем то, что он впитывал в себя от умирающих тел своих жертв.

Унесенный прочь этой фантазией об абсолютном господстве, Каррерас потерял контроль над собой и быстро закончил с мадам Дюмон. В его намерения не входило опростаться так скоро. Он хотел переворачивать ее несколько раз и использовать всеми мыслимыми способами, а затем оставить ее опустошенную и пораженную. Но вместо этого он сам потерпел поражение благодаря садистской сцене с Джоанной, развернувшейся перед его мысленным взором.

Власть.

И в этот момент он почувствовал, как власть утекает от него.

Ослабевший, он сполз с Мари Дюмон, поднял свой халат и надел его.

Она перекатилась на спину и недоумевающе посмотрела на него. Ее юбка была задрана. Волосы и лицо были влажными от водки, слез и пота. Ее дорогостоящая одежда была в беспорядке.

Каррерас подошел к бару и начал разбивать яйца в высокий стакан.

– Что я сделала? – обеспокоенно спросила Мари.

– Ничего.

– Скажи мне.

– Можешь убираться.

Она встала, шатаясь как новорожденный жеребенок.

– Скажи мне, что я не так сделала.

– Ничего. Я всего лишь хочу, чтобы ты ушла.

– Но мы едва…

– Выметайся отсюда ко всем чертям!

Мари была ошеломлена.

Она присела на край кровати.

– Убирайся! Ты что, не слышишь?

– Но ты же не хочешь этого, – потрясенная, произнесла она.

Он мог думать только о Джоанне, как он будет использовать ее, а затем – убивать.

– Я устал от тебя, – сказал он. – Иди.

Она снова начала плакать.

Он подошел к ней и рывком поставил на ноги.

Она прильнула к нему.

Он толкнул ее к двери.

– Я могу вернуться? – спросила она.

– Возможно.

– Скажи "да".

– Позвони мне на неделе.

Он вытолкнул ее на площадку и закрыл дверь.

Он вернулся к бару, смешал сок с сырыми яйцами и выпил эту тягучую стряпню, затем пошел в чуланчик, достал с полки чемодан, принес его на кровать и начал упаковывать.

Ему очень хотелось попасть в Сант-Мориц.

Ни Алекс, ни Джоанна толком не поспали во время полета из Токио. Они были возбуждены и взволнованы их новыми отношениями и беспокоились о том, что их ожидает в Англии.

Что еще ухудшало дело, самолет попадал несколько раз в сильный турбулентный поток. Их укачивало до того, что начиналась морская болезнь, как у новичков на море.

Когда в четверг вечером они приземлились в Лондоне, Алекс чувствовал себя так, будто находится в больничной палате. Его длинные ноги сводили судороги, они отекли и отяжелели. Резкая боль с каждым шагом простреливала икры и бедра. Его ягодицы горели огнем и их покалывало, будто все путешествие он сидел на иголках. Спина болела на всем протяжении от копчика до самого затылка. Его глаза налились кровью, и было такое ощущение, будто в них насыпали песок. Губы обветрились и потрескались, а во рту стоял неприятный привкус кислого йогурта.

По виду Джоанны можно было сказать, что у нее были подобные же жалобы. Она пообещала, что падет на колени и будет целовать землю, как только будет уверена, что у нее хватит сил подняться снова.

В отеле они не стали распаковывать чемоданы, только Джоанна достала два ручных фена, которые взяла с собой. Один из них был маленький, легкий и пластмассовый, а другой – большой, старомодный и металлический, с десятидюймовым металлическим носом. В этом чемодане была еще и маленькая отвертка, и Алекс использовал ее, чтобы разобрать громоздкий фен. Еще до отъезда из Киото он удалил из него все внутренности и тщательно спрятал в пустую оболочку пистолет. Это был семимиллиметровый автоматический с глушителем пистолет, который чуть более недели назад был отобрав у Ловкача. Оружие без проблем прошло незамеченным через рентгеновские лучи и таможенный досмотр. Из того же чемодана Алекс достал большую жестянку с тальком, прошел в ванную, присел на корточки около стульчака, поднял крышку и сиденье и просеял тальк сквозь пальцы. Когда в коробке больше не было талька, там показались две патронные обоймы.

– А из тебя выйдет хороший преступник, – сказала Джоанна.

– Да. Но я смогу больше сделать, оставаясь честным, чем на другой стороне закона.

– Мы могли бы грабить банки.

– Не проще ли купить контрольный пакет одного из них?

– Это менее романтично.

– Но безопаснее.

– О, так ты не любишь приключения.

– Думаю, что нет.

– Обычный отсталый обыватель.

– Скучный. Вот такой я.

– Бесцветный.

– Слабый.

– Корабль на приколе, – сказала Джоанна.

– Замкнутый. Я болезненно робкий.

Она рассмеялась и обняла его.

Слегка пообедав в главной комнате их трехкомнатного номера, в десять часов они заползли под одеяла и, перед тем как уснуть, обменялись всего лишь невинными поцелуями и пожеланиями спокойной ночи.

Алексу приснился странный сон. Он лежал в мягкой кровати в белой комнате и над ним стояли три хирурга, все в белом и с белыми масками на лицах. Один хирург сказал: "Где, по его мнению, он находится?" Другой ответил: "Южная Америка. Рио". А третий поинтересовался: "А что будет, если не удастся?" Первый хирург ответил: "Тогда, возможно, его убьют, а наши проблемы останутся". Алекс поднял руку, чтобы коснуться ближайшего доктора, но его пальцы внезапно превратились в крошечные модели зданий, затем стали видны как пять высоких зданий где-то вдали, а затем эти здания стали расти, превращаясь в небоскребы; они приближались, а город рос на его ладони и вверх по руке. Вместо лиц хирургов было ясное голубое небо, а под ним был Рио, прекрасный залив. Затем его самолет приземлился, он вышел и оказался в Рио. Где-то звучала печальная мелодия испанской гитары.