Далее во всех статьях говорилось, что большое число мужчин и женщин как в правительстве, так и вне его, тайно заключены под стражу, а их имена, известные лишь узкому кругу, не будут оглашены до признания этих лиц виновными. Взбешенные средства массовой информации кипели от гнева, но власти не уступили и не назвали имен. В конце концов, потерпев тут неудачу, пресса, радио и телевидение взялись за другие, более продуктивные «публичные разоблачения». За два месяца внимание их читателей, слушателей и зрителей ослабло, и охота на нацистов сошла на нет так же быстро, как раньше параноидальный поиск коммунистов, когда ненавистный всем Маккарти потерял власть. Предприниматели поняли, что им не получить ни рекламодателей, ни рейтинга, когда утомляешь публику. Поэтому они и вернулись к узкопартийной борьбе, и может быть, это и был Элвис Пресли на кукурузном поле!

– Черт возьми, я – миллионер! – воскликнул Дру Лэтем. Они с Карин шли, держась за руки, по грязной дороге в Грэнби, штат Колорадо. – Никак не могу к этому привыкнуть!

– Гарри тебя очень любил, – сказала де Фрис, глядя вверх с благоговейным страхом перед величественными Скалистыми горами. – Ты разве когда-нибудь в этом сомневался?

– Я никогда этого и не говорил. Помимо нескольких сотен тысяч для матери и отца, которыми они никогда не воспользуются, он все оставил мне.

– Что тебя так удивляет?

– Где он их взял, черт возьми?

– Юристы же все объяснили, дорогой мой. Гарри был холостяком, тратил мало, изучил рынки здесь и в Европе и выгодно поместил свой капитал. Это вполне в его духе.

– Гарри, – задумчиво произнес Дру. – Крёгер ввел ему в мозг эту проклятую штуку. Вскрытие показало – это нечто новое в науке, могли бы появиться аналоги. Потом это устройство разнесло ему голову, уже после смерти. А если бы этого не произошло?

– Врачи и ученые говорят, что усовершенствовать этот механизм не удалось бы за целые десятилетия. А возможно, и никогда.

– Они и раньше ошибались.

– Да, ошибались… Я забыла тебе сказать, пришла телеграмма от Жан-Пьера Виллье. Он возобновляет постановку «Кориолана» и приглашает нас обоих в Париж на премьеру.

– Как бы покрасивее выразиться, что французский кошачий концерт не слишком меня волнует, а?

– Я придумаю формулировку.

– Господи, у меня еще осталось столько вопросов!

– Не надо, чтоб они тебя тревожили, дорогой мой. Никогда. Мы свободны. Пусть другие все расчистят, твоя работа закончена.

– Ничего не могу с собой поделать… Гарри сказал, медсестра в долине Братства предупредила антинейцев, что он выходит. Кто она, что с ней произошло?

– Об этом сказано в отчете Меттмаха, ты же на него только взглянул…

– Больно было читать, – перебил ее Лэтем. – Как-нибудь посмотрю, но все эти медицинские рассуждения о моем брате… мне просто не хотелось читать.

– Медсестра была ассистенткой Греты Фриш, жены Крёгера. Ее заставили спать с фон Шнабе, комендантом, по приказу от новых последователей программы «Лебенсборн». Она забеременела и наложила на себя руки в лесу Ваклабрюк.

– Лебенсборн, звучит как пастораль, и при этом какая жестокость, извращенность… Но все же мы нашли Меттмаха в Ваклабрюке. Боже мой, почти готовая военная база в лесной глуши!

– Теперь эти пять тысяч акров превратили в исправительную колонию. Заключенным, и мужчинам и женщинам, выдают только неонацистскую форму, включая красные ленты, только их пришивают спереди на одежду, не на рукав – так, как они заставляли евреев носить звезду Давида во времена «третьего рейха».

– Дикость, просто дикость.

– Это была идея посла Крейтца. Он сказал, что станет напоминать им, почему они там в качестве заключенных, а не привилегированных членов общества.

– Да, знаю, но мне это как-то не по душе. А что, если военнопленные в своей собственной форме объединятся, будут клясться в неизменной преданности своему делу?

– При такой-то загруженности работой, жестком распорядке дня и постоянных лекциях о проклятом нацистском прошлом? Им еще показывают фильмы и слайды о самых отвратительных зверствах. И они должны писать отчеты об увиденном. Говорят, многие выходят после этих фильмов, рыдая, и падают на колени, чтобы помолиться. Помни, Дру, не считая тяжелой работы, грубо с ними никто не обращается. Все очень строго, но обходительно.

– У главных врачей будут продленные психиатрические занятия на местности. Это может положить начало абсолютно новой тюремной системе.

– Тогда из непристойного помешательства, может быть, получится нечто пристойное.

– Может быть, но не рассчитывай на это. Всегда найдутся другие, которые только и ждут своего часа. У них могут быть иные имена, культура иная, но общий знаменатель всегда один и тот же. «Поступай по-нашему, под нашим руководством, никаких отклонений».

– Тогда всем нам повсюду надо быть начеку и не пропустить таких людей, их установок. Будем надеяться, что наши лидеры распознают фанатиков и им хватит смелости действовать быстро, но разумно.

– А ты не устаешь вот так все время подводить итоги? У тебя это здорово получается.

– Мой муж – когда он был мне мужем поначалу – обычно говорил: «Да перестань же ты, пожалуйста, утомлять меня своей ученостью». Наверно, он был прав. Вся моя прежняя жизнь была жизнью ученого.

– Я никогда тебе ничего подобного не скажу… Между прочим, ты больше меня следила за дальнейшими действиями…

– Естественно, – прервала его Карин, – тебе же надо было слетать к родителям. Ты один у них остался.

– Да. – Лэтем посмотрел на Карин, освещенную ярким полуденным солнцем Колорадо. – Да. – Он отвел от нее взор и продолжил: – Нокс Тэлбот выяснил, кто проник в компьютеры «АА-ноль»?

– Конечно, их имена были на распечатках из «Орлиного гнезда». Мужчина и женщина, шестнадцать лет продвигавшиеся по служебной лестнице в ЦРУ. Бойскауты, герлскауты, церковные служители, один из семьи фермеров – Четыре Н, что бы это ни значило, – а второй – отпрыск супружеской пары из провинции, преподававшей в воскресной школе.

– Зонненкинд, – уверенно сказал Дру.

– Именно. Вплоть до пения в церковном хоре и клубов деловых людей.

– А что с файлами на Монлюка, украденными из БОРа?

– Это сделал один из директоров, выдававший себя за еврея-историка… Кто мог его заподозрить?

– Зонненкинд?

– Естественно.

– А как насчет той финансовой акулы в Париже, который скупал недвижимость в долине Луары на немецкие деньги?

– Его карточный домик рухнул. Вмешался Бонн и предложил какие-то очень продуманные расчетные процедуры за границей, которые спасли немецкие деньги. Это был жулик, игравший на прежних заблуждениях.

Карин взглянула на Лэтема.

– Что ты так вопросительно на меня смотришь?

– Минуту назад ты упомянула мою мать и отца, и я вдруг подумал, что ты мне никогда не рассказывала о своих родителях, о матери и отце, которые дали тебе это академическое образование. Я даже не знаю твоей фамилии, девичьей фамилии. Почему?

– Это так важно?

– Да нет, черт возьми! Но мне же интересно, что в этом необычного? Знаешь, я воображал, что, если когда-нибудь соберусь просить женщину выйти за меня замуж, мне надо будет пойти к ее отцу и сказать что-нибудь вроде: «Да, сэр, я могу о ней позаботиться и люблю ее», – нечто в таком духе. Я могу это сделать, Карин?

– Боюсь, что нет, так что лучше мне сказать тебе правду… Моя бабушка была датчанкой, ее похитили нацисты и принудили к участию в программе «Лебенсборн». Когда у нее родилась дочь, моя мать, она выкрала ее у них и с немыслимым упорством пробралась обратно в Данию и спряталась в маленькой деревушке на окраине Ханстольма у Северного моря. Она нашла себе мужчину, антифашиста, который женился на ней и удочерил ребенка, мою мать.

– То, что ты говоришь…

– Да, Дру Лэтем, если б не безумное упорство ожесточенной женщины, я могла бы стать зонненкиндом, такой же, как Жанин Клунз. К сожалению, нацисты скрупулезно все регистрировали, и моей бабушке вместе с мужем приходилось все время убегать, у них никогда не было ни своего постоянного дома, ни возможности дать ребенку нормальное образование. В конце концов, после войны они перебрались в Бельгию, где эта почти неграмотная девочка выросла, вышла замуж и родила меня в 1962 году. Поскольку матери самой не удалось получить соответствующее образование, она была одержима идеей дать его мне.