Наконец он увидел почтовый ящик с номером 121. Правда, дом отличался от других. Не по стилю или размеру, а чем-то иным, едва уловимым. Чем же? Да окнами, догадался директор отдела консульских операций. На всех окнах второго и третьего этажей были задернуты шторы. Даже огромное, из нескольких стекол окно эркера цокольного этажа, окаймленное двумя вертикальными прямоугольниками из витражного стекла, наглухо закрывало жалюзи. Создавалось впечатление, что в этом доме посетителей не особенно жалуют. Уэсли попытался прикинуть, попадет ли он в эту категорию или дело обернется еще хуже. Он припарковал машину перед домом, вышел и направился вверх по бетонной дорожке. Поднявшись по ступенькам крыльца, он позвонил.

Дверь открылась, и на пороге появился худощавый старик с редеющими седыми волосами и в очках с толстыми стеклами.

– Я вас слушаю, – сказал он тихим дрожащим голосом с едва заметным акцентом.

– Меня зовут Уэсли Соренсон, я из Вашингтона, мистер Шнейдер. Нам надо поговорить, можно здесь, но хорошо бы в более благоприятной обстановке.

Глаза у старика расширились, а лицо сразу осунулось. Он несколько раз попытался что-то сказать, но язык его не слушался. Наконец он обрел дар речи:

– Вы так долго меня искали… Это было так давно… Входите, я ждал вас почти пятьдесят лет… Проходите, проходите, на улице слишком тепло, а кондиционер стоит дорого… Ну теперь-то уж все равно.

– У нас с вами не такая уж большая разница в возрасте, господин Шнейдер, – заметил Соренсон, входя в большую викторианскую прихожую и вслед за воспитателем зонненкинда направляясь в затемненную гостиную, обставленную чересчур мягкой мебелью. – Пятьдесят лет не такой уж большой срок для нас обоих.

– Могу я вам предложить шнапса? Честно говоря, я и сам бы не отказался от рюмки-другой.

– Немного виски, если есть. Хорошо бы бурбон, но это не важно.

– Это важно, и он у меня есть. Моя вторая дочь замужем за одним из членов семьи Каролайн, так он предпочитает эту марку… Садитесь, садитесь, а я исчезну на пару минут и принесу нам выпивку.

– Спасибо.

Директор отдела консульских операций вдруг подумал: а не стоило ли ему запастись оружием? Слишком уж он спокоен – давно не участвовал в боевых операциях. А старый сукин сын, между прочим, мог сейчас пойти за своим. Но Шнейдер вернулся с серебряным подносом, рюмками и двумя бутылками и под одеждой, похоже, ничего не прятал.

– Так нам будет легче разговаривать, nicht wahr?[104] – сказал он.

– Странно, что вы меня ждали, – заметил Соренсон, как только появились напитки: его – на кофейном столике, Шнейдера – на подлокотнике кресла напротив. – Вы ведь сами сказали, столько лет прошло.

– Мы с женой в молодости принадлежали к ярым фанатикам Германии. Все эти факельные шествия, лозунги, эйфория от сознания, что мы раса истинных хозяев мира. Все это было очень соблазнительно, и нас соблазнили. Нашу миссию придумал для нас сам легендарный Генрих Гиммлер, который мыслил «перспективно», как сейчас говорят. Я уверен, он знал, что войну мы проиграем, но был абсолютно предан идее о превосходстве арийской расы. После войны мы делали то, что нам приказывали. И даже тогда мы все еще верили в великую Германию.

– Поэтому вы подали прошение, добились иммиграции некой Жанин Клуниц, затем Клунз, и удочерили ее?

– Да. Она была необычным ребенком, намного умнее нас с Иоганной. Едва ей исполнилось восемь или девять, за ней стали приезжать каждый вторник по вечерам и увозить куда-то, где ее – скажем так – знакомили с доктриной.

– Куда увозили?

– Мы не выясняли. Поначалу девочку развлекали, угощали сладостями, мороженым, ну, и все такое прочее, пока надевали ей идеологические шоры на глаза. А позднее, повзрослев, она заявила нам, что ее воспитывают в духе нашего «славного наследия». Это ее формулировка, мы-то, естественно, знали, что это значит.

– Почему вы мне сейчас об этом рассказываете, мистер Шнейдер?

– Потому что живу в этой стране уже пятьдесят два года. Не могу сказать, что она само совершенство, ни одна нация не может этим похвастать, но тут лучше, чем там, откуда я приехал. Знаете, кто живет через улицу от меня?

– Откуда мне знать?

– Гольдфарбы, Джейк и Найоми. Евреи. И они были нашими с Иоганной лучшими друзьями. А вниз по улице – первая черная пара, купившая здесь дом. Мы с Гольдфарбами устроили им новоселье, и все соседи пришли. А когда у них на лужайке подожгли крест, мы все объединились, разыскали этих хулиганов и добились суда над ними.

– На программу «третьего рейха» это мало похоже.

– Люди меняются, поверьте, все мы меняемся. Так о чем вы хотите у меня узнать?

– Сколько вы уже не поддерживаете связи с Германией?

– Mein Gott, да эти идиоты все еще звонят мне два-три раза в год. Я им твержу, что уже старик и давно пора оставить меня в покое, я не имею к ним никакого отношения. Однако все бесполезно: мои данные у них, наверно, в компьютере, или еще какая-нибудь там новомодная машина отдает им приказы. Вот они и следят за мной, не отпускают, угрожают все время.

– Имен никаких?

– Одно знаю. Тот, кто звонил в последний раз, приблизительно месяц назад, истерично орал, что какой-то герр Траупман может отдать приказ, чтобы со мной расправились. «Зачем? – спросил я. – Я и так скоро умру, и тайна ваша умрет со мной!»

Клода Моро вез по Леопольдштрассе его человек в Мюнхене, который заранее обследовал дом, где жила Эльке Мюллер, бывшая фрау Траупман. Дабы сэкономить время Моро, мадам Мюллер позвонили из секретного офиса Второго бюро на Кенингштрассе, объяснив, что высокопоставленный член французского правительства желает обсудить с ней вопрос конфиденциального характера и это может положительно сказаться на ее финансовом положении… Нет, звонивший не знает, о чем пойдет речь, но уверен, что это никоим образом не скомпрометирует известную всем даму.

Дом был роскошным, а квартира еще роскошней – удивительное сочетание несочетаемого – барокко и арт-деко. И сама Эльке Мюллер соответствовала обстановке: рослая высокомерная женщина семидесяти с небольшим, тщательно уложенные темные с сединой волосы, острые орлиные черты лица. «Со мной шутки плохи», – говорили ее глаза, большие и яркие, в которых сквозила то враждебность, то подозрительность, а может быть, и то и другое.

– Меня зовут Клод Моро, мадам, я из Ке-д’Орсе в Париже, – сказал глава Второго бюро по-немецки, когда одетая в форменное платье горничная впустила его в гостиную.

– Вовсе не обязательно говорить die Deutsche,[105] мсье. Я хорошо знаю французский.

– Вы мне облегчили задачу, – соврал Моро, – поскольку мой немецкий оставляет желать лучшего.

– Думаю, он не так уж плох. Садитесь напротив и объясните, что это за конфиденциальное дело. Представить себе не могу, с какой стати французское правительство может проявить ко мне хоть малейший интерес.

– Простите, мадам, но я так думаю, что представить-то вы можете.

– Вы много себе позволяете, мсье.

– Извините, однако мне не хочется темнить, я предпочитаю называть вещи своими именами.

– Теперь вас не в чем обвинить. Это ведь связано с Траупманом?

– Значит, я все-таки оказался прав?

– Конечно. Другой-то причины и быть не могло.

– Вы были за ним замужем…

– Недолго – по брачному стажу, – быстро и уверенно прервала его Эльке Мюллер, – но слишком долго для меня. Ну так что, из его яиц вылупились грязные цыплята, в этом все дело?.. Не удивляйтесь, Моро. Я читаю газеты и смотрю телевизор. Я вижу, что происходит.

– Насчет этих «грязных цыплят»… Можно узнать о них?

– Почему бы и нет? Я рассталась с этим инкубатором тридцать лет назад.

– Скажите, было бы большим нахальством с моей стороны попросить вас рассказать об этом поподробнее – только то, разумеется, что не доставит вам неудобств?